По дороге воспоминаний. Улица Хавская, или ностальгия

Макарову давно хотелось в школу. Не учиться, нет. А походить по гулким коридорам, послушать юные голоса, подышать особым школьным воздухом. Его родную школу давным-давно перепрофилировали в швейный колледж, а туда посторонних не пускали. Только в качестве охранника. И тогда Макаров пошел к Сашке Капко, своему школьному приятелю, и не один, а с «Джеком Дэниэлсом» и лимонами...

Сашок сидел за столом в офисе, огромный и важный, как генерал. Теперь его охранное агентство называлось ЧОП «Сварог». Сашка на чем свет ругал какого-то охранника, а тот краснел, как школьник, и виновато кивал. А Вовке Сашка обрадовался. Он последний раз показал красному охраннику пудовый кулак и выгнал его за дверь, а к Макарову подскочил и обхватил его своими лапищами.

— Вовка, бродяга, какими судьбами?!

Минуты две они хлопали друг друга по плечам и обнимались. От Сашки пахло дорогим парфюмом, а толстые щеки покрывала модная небритость. Вовка же был выбрит чисто, а его дежурный темный костюм пованивал нафталином. Потом они пили виски и посасывали лимонные дольки. Затем, когда полулитровая бутылка опустела, перешли к воспоминаниям. Первым начал ностальгировать Вовка Макаров:

— Саш, а помнишь, как тебя Евгеша гнобила?

— А как же! Как ее урок, так «Капко к доске!», и давай сношать во все дырки! Я из-за нее в ПТУ ушел после восьмого...

— А Морозиху, англичанку? Как она орала: «Shut up!»?

— Да разве забудешь! А сисяндры, блин, у нее какие были, о! Задрочишься!

— А из девчонок кого помнишь? Таньку Дудину, очкастую, фигуристая была, потом Ленок: Годину, Сидорову, Батину – помнишь?

— Батина – это такая задумчивая, с бровями?

— Ну, да, помню, но слабо...

Они еще повспоминали, и Вовка собрался уходить.

— Ты чего приходил-то? – остановил его Сашка.

Макаров замер.

— Вот балда! – Вовка хлопнул себя по лбу. – Забыл. Я хотел в охранники попроситься в какую-нибудь школу. Хоть на полставки, хоть на четверть. Тоскую я по юности...

— На молоденьких потянуло? Я бы тоже не против завалить какую-нибудь недотрогу в темном уголке, да моя сожрет! Больше не женился?

— Пока в бобылях хожу...

— Ладно, вот в школе на Хавской есть местечко. Выходить к четырем дня и до восьми утра. Пойдет?

— Вполне! А когда заступать?

— Хоть завтра, хоть сегодня!

— Спасибо, Санек, уважил! Я сейчас на работу...

— Форму получи сперва, торопыга! И оружие...

На складе Макаров получил черные брюки и куртку, синюю рубаху, а из оружия дубинку с двумя ручками, баллончик с «Черемухой», и электрошокер с фонариком.

— Серьезно! – сказал Макаров.

— А Вы как думали! – ответил складской работник. – Мы – «Сварог»!

Сложив всю амуницию в сумку, Вовка начал себя уважать. И уважал себя и дальше, пока дома не примерил форму. Но сначала он разделся...

Печальное зрелище, душераздирающее зрелище! Пузо, какие-то почти женские сиськи, обвисшая мускулатура, хотя состояние «мускулатуры» ниже пояса немного утешило.

А форма оказалась впору. Макаров потрещал электрошокером, посветил по углам фонариком и помахал дубинкой. «Черемуху» он испытывать не стал.

Следующий день Вовка провел в ожидании трех часов дня, нетерпеливо поглядывая на часы. Словно под Новый Год возле старенького радио, рассказывавшего, как праздник шагает по стране. Хорошо, что была пятница, и шеф уехал на дачу еще утром, и кафедра томилась в сладостном безделье. А после двух сотрудники стали расходиться.

Оставшись в одиночестве, Макаров торопливо переоделся в форму охранника и, скрыв под длинным лабораторным халатом весь свой арсенал, поспешил на трамвайную остановку.

Школа его встретила тишиной. Она была старой, пятиэтажной, с портретами писателей и поэтов на фасаде. Макаров был удивлен. В его время летом в школе устраивался летний городской пионерский лагерь. Это что-то вроде продленки, только без домашних заданий, но жизнь бурлила и в городском лагере. Устраивались экскурсии по историческим местам, пионеров водили в детский театр, а иногда ближе к вечеру приезжал автобус или просто кузовная машина с тентом и киноустановкой, и пионерам показывали сказки и иные правильные фильмы вроде «Васька Трубачева и его товарищей». В общем, жизнь кипела, а тут – ничего, только на широком школьном крыльце маячила одинокая черная фигура охранника. При подходе Вовка снял халат и запихал его с сумку.

— Здорово, брат! – поприветствовал его Макаров. – Смена пришла!

Охранник Коля ему обрадовался.

— Вот и хорошо, теперь смогу с женой вечерами посидеть. Она у меня беременная, на девятом, все обижается. Говорит, я некрасивая стала, ты меня бросить хочешь!

— Ну, иди, иди уж! – благодушно сказал Вовка. – А то передумаю...

Коля радостно побежал на трамвайную остановку, а Макаров подумал: «Эх, молодость, когда и я так прыгал!». Затем повернулся и вошел в высокие двери.

Тишина, прохлада и одинокая уборщица, старательно шаркающая шваброй по каменному полу. «Мадам, а начальство ваше где?», – спросил Макаров, тщательно вытирая подошвы о мокрую тряпку, расстеленную поперек прохода. «Уважайте труд уборщиц, соблюдайте чистоту».

— А нету никого, – ответила богиня половой чистоты. – Одна я. А Вам зачем?

— Дела принять и расписаться в книге дежурств.

— Подождите минут пять. Закончу, тогда...

Она не договорила и продолжила возить шваброй по чистому на невооруженный взгляд полу. Вовка смиренно стоял возле тряпки, расстеленной на полу и смотрел на ее груди, которые болтались в вырезе халата. Наконец она закончила мытье полов и устало выпрямилась, вытирая пот со лба тыльной стороной ладони.

— Пошли! – сказала уборщица и подхватила свои ведра. – По краю идите...

Она сама пошла по краю каменных плит мимо рядов пустых металлических вешалок, а Макаров поплелся за ней. У двери с двойной табличкой «Канцелярия. Директор» она остановилась.

— Подождите, – сказала уборщица. – Я переоденусь.

Последним ее словам Вовка не придал особого значения. Ну, хочет потная женщина переодеться, ее право. Он повернулся и посмотрел вдоль коридора на подсыхающий пол. Тишина и ряды металлических вешалок.... Ничего не меняется в старых школах!

Когда-то он так стоял и поджидал Ленку Дунину, у которой мать работала школьным секретарем. Вовка был художником, а Ленка – редактором стенной газеты «Наша школа», и ее мать должна была выдать им лист ватмана. Ленка была толстой, низенькой, широкоротой, и строила далеко идущие планы относительно Вовки, поэтому школьная секретарша относилась к стенной печати благодушно и всячески поощряла ее активность. Ленкина мать была слегка увеличенной копией дочери, или Ленка была слегка уменьшенной ее копией, черт их поймет, но обе они походили на картину «Царевна Софья» кистей Репина.

— Мы в класс пойдем, – сказала Ленка. Когда ее мать выдала им белоснежный лист ватмана.

— Работайте здесь, – ответила ее мать. – Я пока в магазин сбегаю.

Когда все школьные двери отхолпались, Вовка спросил у Ленки:

— А в какой магазин ходит твоя мать? На Якорную или на Судостроительную?

И она ответила: «На Якорную».

— Жаль, слишком быстро. Мы не успеем!

— Мы все успеем, Вовочка! – серьезно сказала Ленка.

Она все время была серьезной, даже, когда Макаров накануне предложил ей попозировать. «Ты уже кого-то рисовал?», – спросила Ленка, и Вовка показал ей карандашные наброски. Ленку Годину с ямочками на щеках, смотревшую на художника, повернув голову, стоявшую «раком» и бесстыдно раздвинувшую срамные губы маленькими руками, загадочную крутобровую Ленку Батину, томно закрывшую глаза и пощипывающую острые сосочки, и бессовестную Марку Багдасарову, выбритую до синевы и растянувшую губищи так, что виден был черный вход. «Весьма откровенно», – без улыбки сказала Ленка. – «Завтра после уроков. Я наведу ТАМ порядок».

И вот время «после уроков» настало. Ленка сняла черный фартук, затем ставшее вдруг тесным коричневое школьное платье и осталась в голубой комбинации. Потом сняла и ее, как на пляже, явив Вовке белые полотняные трусы и черный лифчик. Макарову всегда было непонятно, зачем женщинам красивое белье, ведь его все равно никто не видит. Видимо, тех же взглядов придерживалась и Ленка. Замок бюстгальтера заклинило, и она просто косо сорвала его, и ее большие не по росту груди обрадовались свободе: шлеп, шлеп! И трусы, простейшие, на тугой резинке, от которой на белом животе остался витиеватый след.

Она уселась на край стола, одну ногу в красной туфле поставила на пол, а другую, босую, положила на крышку параллельно краю. «Так хорошо видно?», – серьезно спросила она.

— Нормально! – ответил Макаров, хватаясь за карандаш.

Ленка действительно провела ТАМ большую работу. Волосы на объемных губах были тщательно выбриты, а на лобке лишь подбриты с краев, там, где они выбегают на бедра. Рисовать становилось все труднее, потому что она вытянула из-за спины длинную, как у гимназистки, косу и обвила ее вокруг правой груди. А когда Дунина, глядя бесконечно серьезно, спросила: «Ты когда-нибудь делал это по-настоящему?», он и вовсе отложил в сторону маленькую чертежную доску с прикрепленным к ней бельевой прищепкой листом формата «а четыре»...

Они действительно все успели до прихода ее матери. Ленка, услышав шаги в пустоте коридора, даже надела школьное платье, рассовав по карманам невесомую комбинацию и трусы с лифчиком. «Ну, как работа?». – поинтересовалась школьная секретарша, появляясь на пороге с двумя сумками.

— Нормально! – сдавленным голосом ответил Макаров.

— Заметки изучаем, – спокойно пояснила Ленка. – У Сидорихи почерк тяжелый. Надо напечатать, мам...

... - Эй, мелодично позвала его уборщица из-за двери. – Заходите, я готова!

Прозвучало несколько двусмысленно, но Макаров не придал этому значения. Он был все еще там, в своей старой школе.

Уборщица уже не была уборщицей. Она сняла белый с крупными цветами платок и раскидала недлинные светлые волосы по плечам, по светло-кофейному платью-костюму, придававшему ей официальный вид. Она даже протянула ему руку как бы для поцелуя, но Макаров ограничился крепким, но осторожным рукопожатием.

— Макаров Владимир Анатольевич, инженер-охранник. По совместительству.

— Семенова Эльвира Матвеевна, уборщица-директор. И тоже по совместительству.

— Значит, директриса.

— Если хотите использовать этот архаизм, то да – директриса.

Она улыбнулась излишне сухим лицом и упруго встала из-за стола.

— Пойдемте, я покажу Вам объект.

Эльвира, или Эля, как ее называл ее Макаров, протащила его по всей школе, которая, как две капли воды, была похожа на старую Вовкину, где теперь разместился швейный колледж.

— Это наш гимнастический зал! – говорила Эля, широким жестом обводя баскетбольное полукружье и Вовка тут же вспоминал, как он подсаживал на канат тихую и худую Валю Буданову в очках, и как она соскользнула теплым и мяконьким междуножием прямо на его подставленную руку, и маты, на которых кувыркались девушки и парни, а также злосчастного «коня» на раскоряченных ногах, о которого Макаров ударился животом, а потом у него встало...

— Что Вы все улыбаетесь? – вдруг спросила Эля, поправляя волосы. – Что-нибудь не так?

— Просто я учился в такой школе с первого по десятый класс, – широко улыбнулся Вовка. – Вот и нахлынула ностальгия.

К третьему этажу они стали почти друзьями, а на пятом он расстегнул ей пуговицу на юбочном разрезе сзади, которая ужасно мешала ей ходить по этажам, и отметил, что на Эле темные колготки со стрелками и темно-коричневые трусы на круглой попке. Она вообще была одета гармонично: сверху светло, а книзу все темнее и темнее, а ее стройные ноги были обуты в черные, как ночь, туфли с высокими золотыми каблуками.

В актовом зале он припомнил уроки ритмики, и как учительница в красных сапогах, высоко задирая юбку, требовала, чтобы все смотрели на ее ноги. И про выпускной письменный экзамен по литературе, который длился шесть часов, и на котором очень сисястая завуч Евгеша разносила бутерброды с белой рыбой и красной икрой и кофе или чай с лимоном. А рядом с актовым залом была комната, где репетировал школьный ансамбль «Юность», и органола тоже была «Юность», на которой играла Людочка Шенгелия и, совсем немного, Макаров. Она показывала Вовке, как играть, а он, просунув руки ей под мышки, прижимался к ней всем телом. И выпускной вечер Вовка, конечно, тоже вспомнил, когда к нему подошла Ленка Година, и под грустную песню «Мами блю» к нему подошла Лена Година и сказала: «Это был последний день детства!», и расплакалась у него на плече...

Спускаться вниз Эле стало еще неудобнее. Они остановились на четвертом этаже, и она рассказала, что у них теперь будут два гимназических класса, где снова будет строгая красивая форма, как при царе, а учителя будут ходить в сюртуках, а учительницы – в синих платьях, как классные дамы в Институтах благородных девиц.

— Не о платьях речь, – мягко сказал Макаров. – А о Вашей замечательной фигуре, как у школьницы.

— Я по вечерам занимаюсь в зале. Включаю тихую музыку и с утяжелениями.... А как Вы рассмотрели?

— Имеющий глаза да увидит! Я уже видел Ваши ноги, а все остальное дорисовало воображение.

— Воображение часто бывает обманчиво, – задумчиво сказала Эля, глядя в потолок. – Думаешь одно, а оказывается совсем другое. Вот взять моего бывшего. Пока ухаживал, был такой лапочка-зайчик, обходительный, предупредительный, а как поженились, началось! Ты должна, ты обязана, а я кормилец и поилец, и устаю на работе. Начал попивать и руками размахивать. Я плюнула, оставила квартиру «поильцу и кормильцу» и попросила казенную при школе. Тут теперь и живу безвылазно...

— Его гордыня обуяла, – сказал Вовка, откупоривая вторую бутылку «Киндзмараули». – Еще бы, безраздельно владеть такой женщиной! Я бы тоже возгордился.

— Ну, уж, безраздельно! – фыркнула Эля в бокал с красным и перешла на шепот. – Десятиклассники,. .. Они похотливые, как коты! Я одно время вела кружок, посвященный французской литературе. Как изучали Бальзака, еще ничего, а как перешли на Золя, так пришлось показывать, что к чему, все равно бы свое взяли, лбы здоровые!

Эля замолчала. Потом посмотрела на часы.

— Пора спать ложиться, – сказала она с сожалением. – Режим-с! А Вам нужно обойти школу кругом и тоже укладываться. Я Вам раскладушку выдам!

При школах, построенных по проекту МЮ, на первом этаже действительно была квартира. Макаров вечером часто пробегал мимо и каждый раз удивлялся, как это – все здание темное, а на первом этаже с правого от входа торца горел свет! Наверно, сторож какой, думал тогда Вовка, но мысли о свете и стороже быстро вылетали из взъерошенной башки, и он мчался дальше по своим детским делам – пряткам или казакам-разбойникам.

Теперь же, обойдя школу по периметру и не обнаружив никого, кроме пары совокупляющихся собак, он подходил к окну в Элину квартиру с некоторым душевным трепетом. Не так, как Ромео, а с некоторой поправкой на славянский темперамент. Просто ему хотелось посмотреть на ее упругое, не по годам тело, как она снимет свой дневной костюм и наденет просторную ночную рубашку с завязками у шеи и штанишки-панталончики. Но все оказалось проще. Она сидела в кресле перед незашторенным окном, поигрывая грудями и потирая волосатую щелку, манила руками, и он вошел через незапертую дверь пожарного выхода...

Утром Вовка Макаров уезжал на основную работу в институт. Эля, исступленно целуя его небритые щеки, все спрашивала: «Ну, что, сегодня в четыре?». А он отвечал: «Нет, раньше. В полчетвертого, если трамвай не подведет»...

Что там у нас вырисовывается дальше? Остановка «Кинотеатр «Алмаз»? Значит, пойдем в кино!