Не будь ко мне жестоко

Это старый мой рассказ, написанный когда-то для сайта, давно почившего в бозе. Много мата. Кто нежный –– я предупредил.

=================================================================================

–– Да что вы знаете о безумной страсти, молодежь? – хохотнул Пал Степаныч. – «Химия... гормоны... не мог контролировать себя...» Сиськи с ногами увидели – и все, химия-гормоны!

–– Походу Пал Степанычу есть что нам рассказать, –– подмигнул мне Сява.

У нашего препода имелась молоденькая женушка. И была она, как говорится, просто вау. Звали ее Алевтина, Аля. Она училась на нашем курсе, и все тихо злились, что старый хрыч так быстро прибрал ее к рукам. У них уже и спиногрыз завелся. «По залету, ясное дело», шептались девчонки, но все равно было обидно.

–– А что, –– снова хохотнул тот. – И расскажу. Должен же кто-то учить вас жизни, салага?

Мы не обижались. Наоборот – ценили, что он вот так вот запросто бухает с нами, и что с него спадают подшофе все статусы. Он, правда, с инфарктом, было такое; но, во-первых, дело давнее, во-вторых, вольному воля. Что его, заставляют, что ли?

–– Расскажите! – взмолились мы.

И он стал рассказывать.

–– Было это недавно, пару лет назад. Для меня – почти сегодня, для вас, салаги – до нашей эры. Что я, не помню, что ли, как медленно ползет время в вашем возрасте? В мои годы оно уже летит со свистом, а что будет в 70, если доживу?.. Но ладно, не буду отвлекаться.

Отдыхал я тогда на одном отечественном курорте. Море, солнце, пляж. Да-да, рассказ будет о курортном романе. Но только не о таком, как вы сейчас подумали, а... Слушаем.

В общем, отдыхал я, отдыхал – и забрел на нудик, Ну, на нудистский пляж. Зачем? Все мы мужики, все свои, так что стесняться нечего. Думаю, затем же, зачем и все туда ходят: посмотреть живьем голые телеса. Ну, никогда это не помешает, вы со мной согласны? Раздеваться я не стал, сидел текстильщиком, загорал, купался и смотрел. Смотрел, смотрел, смотрел. Кровь разгонял. Знаете, как она застаивается после сорока? Не знаете. Ну, узнаете, если живы будем, тьфу-тьфу-тьфу.

И буквально на второй день увидел ее. Наверно, она и в первый была, просто я не заметил.

Девушка. Девчонка. С прекрасным, можно сказать, идеальным телом. Я как увидел эти... нет, сиськами их даже при вас не назову. Язык не поворачивается. Пухлые, большие, совсем большие, и при этом идеальной формы, и сочные, налитые, будто их надули взрывчатой силой... И соски торчат, буравят душу. Такие, знаете, боевые копья в разные стороны, заметно припухшие: видно, не такое это простое дело – голышом ходить. И пизда. Я не боюсь этого слова, не считаю его плохим. Это вам не сиськи. В этом слове древняя магия. Не всякую писюську хочется назвать пиздой, это я вам, салаге, говорю... Она не брила ее. Единственная на пляже. Небольшая такая мохнатка, юная, не густая, но очень стыдная, даже нервы заныли. Почему-то если побрить – не стыдно смотреть, просто голый бутончик, возбуждает, да. И все. А мохнатка – такое чувство, что вот только-только трусы стянули с нее, и там всё кричит. Вот просто кричит в воздух, и все дела.

Мохнатая пизда, плюс вот эта волшебная округлость бедер, на которых нет полоски трусов. Вот нет ее, понимаете, да? Понимаете? Хватает прямо за яйца и выкручивает как тряпку. И лицо. Главное – это лицо, даже на голой девушке. Оно у нее было совсем... Ну, во-первых, красивое, да. Я-то смотрел на них на всех, составлял мысленный рейтинг, и тут сказал себе – а вот и №1. И лицо, и тело, эти соски ее тугие, и волосы – бронзовыми такими локонами на всю спину. Сверкают как море. Все один к одному, даже ёкнуло внутри.

Ну, и во-вторых – я даже не сразу понял, в чем дело. Потом уже присмотрелся, какая она, как себя ведет, какие у нее спутники. И понял. А может, и не понял, может, потом додумал уже, когда знал. В общем, она тогда еще нежной школьницей была. Бывает, знаете: взрослое, совсем взрослое тело, а лицо как у щеночка, который смотрит на тебя вот такими глазами. Большими и беспомощными. От них кровь вскипает сразу в две стороны: хочется защитить ее, уберечь от нашего говняного мира, и в то же время... Ну, вы поняли.

С ней были мама и бабушка, обе закоренелые нудистки, потомственные и принципиальные. А сама она на нудике первый год – просто долго болела, не ездила на море. Бабушка самолично стащила с нее трусы – чтобы тело дышало, чакры раскрывались. Она в какую-то индийскую хрень верит, медитирует в позе лотоса, пиздой нараспашку. Все это я уже потом узнал, когда познакомился с ними.

Ага, вы думаете – запал на малолетку и поспешил знакомиться? Нет, ничего подобного. Начнем с того, что они сами ко мне пришли. Со стаканчиками: выпейте, мол, за ее здоровье, ей сегодня шестнадцать. Они отмечали прямо на берегу, костер развели, прыгали через него. Гостей назвали кучу, и все в чем мать родила.

Так и познакомился. С мамой и с бабушкой сначала, с Алиской уже потом.

–– С Алиской? – удивился я. Думал, он про свою жену, Алевтину.

–– Да, с Алиской. Так ее мама называла. Алиска... В детстве я фанатом «Гостьи из будущего» был. Там такая Алиса Селезнева... впрочем, ничего-то вы не знаете, салаги. Вы только свои «Игры престолов»... Я влюблен был в Алису Селезневу. Плакал по ночам. И тут – Алиска. Другая. Живая. Красивая – кричать хочется. И плакать. И мне сорок три. И как подойти к ней, как заговорить – не знаю. И не подхожу, не заговариваю. К чему, зачем? Ей шестнадцать, у меня плавки чуть не лопаются, только гляну на нее.

Потом познакомились, конечно. На почве плаванья. На всем нудике только мы с Алиской любили далеко плавать. Все жарились на солнце, красовались сиськами-письками, а мы в море, да так, чтобы просолиться до костей – часа на два, а то и на три. Встретились там пару раз, она сказала «здрасьте». Потом вижу ее совсем далеко, говорю – ты тоже заплывать любишь, как я? Не устала? Не боишься? Так и разговорились. Назад плыли – болтали. Она голая, я в плавках. Иногда ложилась на спину, колола небо своими копьями, сморщенными от воды. Не знаю, стеснялась или нет. По-моему – да, по движениям было видно, когда по берегу ходит, по глазам... Представьте, что вы жили себе, болели, никого не трогали, и вдруг двинутые мама с бабушкой заставили вас быть голыми на глазах у сотни людей. Я плыл с ней и думал: а если я спрошу «почему ты не бреешься?..»

Ничего в нас общего не было, кроме этих заплывов. Я – пузатый лысеющий козел, она – ребенок, который не виноват в том, что у него тело Венеры. И оба любим плавать, куда Макар морских телят не гонял.

Поплыли однажды вместе. Вначале – подальше в море, и затем вдоль берега. Почти не болтали на плаву: волны. Небольшие, но шумные, брызгаются. И не то что бы устали, но все-таки поплыли к берегу. Там давно безлюдье, все курортное далеко за спиной осталось. Вылезли и увязли по колено в глине. Голубая глина, знаете – ей все мажутся.

Плюхнулись мы в эту глину – и... Да. Да. Нет, не то, что вы подумали, похотливые салаги, а просто я ее обмазал глиной. Только спинку и плечи. А она меня. Я скользил руками по ней и чувствовал тугую плоть под ладонью, и из нее волны тока. Смотрю на сосочки и говорю себе: вот. Они. Твердые, набухли опять. И очень хочется коснуться, но нельзя же. И потом чувствовал ее робкие и нежные, смертельно нежные руки на себе, и... и молчал. Мы оба молчали. И хуище мой не рвал плавки, обмяк от безнадежности, хоть и ныл.

И потом поплыли обратно, и я еще надеялся помочь ей смыть глину, коснуться снова ее тела... Но она нырнула и вынырнула совсем чистой. Она и была совсем чистой. Чище меня, чище любого похотливого тела на том пляже...

Пал Степаныч замолчал.

–– И что было дальше? – спросил Сява.

–– Дальше?.. Дальше мы уехали. Я в Питер, она к себе домой. В уездный город Эн. И...

–– И? – нетерпеливо встрял я.

––. ..И потом весь год переписывались. Вначале я ее маму нашел, бабушку... искал-то Алиску, конечно. А потом и ее. И пошло-поехало.

Она так нырнула в эту переписку, так много писала мне... Я ни секунды не допускал, понятное дело, что зацепил ее хоть на полграмма. Но оказалось, что у нее нет друзей, ну то есть –– есть, но не те, с ними не поговоришь, не обсудишь то, что ей хочется. Она умная оказалась и развитая, не то что некоторые. Мы говорили о книгах, о кино, о политике, она дико спорила со мной, не соглашалась почти ни в чем, я тоже, бывало, срывался... Два раза мы ссорились, она извинялась потом. В общем...

В общем, на следующее лето мы ехали – да-да, на тот самый пляж. Ехали уже хорошо знающими друг друга людьми. И, можно сказать, друзьями.

Хорошая коллизия, да? Представили себе? Твой хороший друг завтра встретится с тобой голышом. Ее соски снова будут дырявить тебе душу, ее мохнатка снова выжмет тебе яйца как тряпку...

Кстати, ее уже не было. Мохнатки-то. Алиска стала бриться. Конечно, я ничего не сказал и не подал виду. Только думал, много и горько думал. Вряд ли это просто так, думал я. У нее есть он. Он ебал ее туда, в это розовое растопырчатое чудо, тоже стыдное, хоть и бритое, а она побрилась для него, чтобы быть как все. Ну и в добрый час, скулил я по ночам. Да благословит вас небо, девочка Алиска и твой первый мужчина, пусть у вас все будет хорошо...

В общем, да. Крыша ехала конкретно. Тем более что это все неправда. Не было у нее никого, я узнал это позже, сильно позже, –– и тогда не было, и до того. Потом была история, но это потом. И побрилась она просто потому, что... побрилась и все. Может, мама заставила. Там такая мама – ухх!

Я тогда уже был как бы друг семьи. Алиску мне доверяли на целый день, и мы уплывали далеко вдоль берега. Я смертельно боялся, что ей будет со мной скучно, и выпендривался как мог. Я болтал много, старался не быть занудой-преподом –– и все равно поучал ее, и спорил, и тупо острил – в общем, изо всех сил выпячивал свои яйца. На словах, ибо на деле было нельзя. И я правда чувствовал, что мне снова 20, или 18, или еще меньше, и уплывал за Алиской в ее Страну Чудес, где она была со мной голая и недоступная – недоступней, чем в любом скафандре.

Чего вы ждете? Что я расскажу, как не выдержал и завалил ее? Хуй вам с маслом, не будет этого. Мы встречались каждый день этого бешеного лета, второго моего лета в Стране Чудес, и... Что мы делали? Плавали. Болтали. Спорили. Играли пару раз в командную игрушку на телефонах. Скучно, да? Никаких клубов, танцулек, никаких походов даже – только море и солнце. И слова, слова, слова. И голая Алиска. Голая. Ты го-ла-я, смаковал я мысленно это слово, глядя на искристое кап-кап с ее сосков. Соленое морское молоко. Морская влага тела, забывшего про стыд, или не забывшего – просто он впитался внутрь, глубоко в упругую фигурку, рвущую сосками воздух. Алиска. Вредная оппортунистка Алиска. Мы спорили даже в шторм, забывая бояться. Даже на дне ее рождения, который прошел так же, как и год назад – с костром, голыми гостями и стаканчиком в моей руке – даже там мы спорили, сбежав от всех под скалы.

Ей хотелось уединиться со мной. Ей правда хотелось этого. Это же очевидно, старое ты хуйло, ругал я себя, когда ехал домой. Зачем ругал? Ведь все равно ничего не было бы. Я ни разу не целовал ее, ни разу даже не коснулся тем летом – разве только случайно, в волнах...

Прошел еще год. Мы переписывались. Говорили только о... короче говоря, я ничего не знал о ней. Есть у нее мужчина? Ласкал ли кто-нибудь это тело, проникал ли вглубь, сосал ли набухшие соски? Алиска была человек... скрытный. Она могла позвонить мне в слезах в три часа ночи, рассказать, как ее потряс такой-то фильм, но...

Да и не мое это дело. Ведь мы подружились, я ей друг, настоящий взрослый друг. Или она мне как дочь. У меня нет и никогда не будет детей, думал я, и вот – сразу взрослая, сразу вот такая, тем более что и отца-то нет у нее...

Зимой бабушка написала, что они думают поступать сюда. Собственно, ко мне. Мы начали заниматься, Алиска дважды приезжала... и все у нее срослось. Ну, в смысле, она поступила. Называла она меня всегда на «вы», по имени-отчеству. Мне хотелось, очень хотелось предложить ей «ты», но... Еще бес попутает, думал я. Пусть все будет, как есть. То, что есть, и так хорошо. Просто замечательно. Лучше не бывает. Буду видеть ее живьем каждую неделю и делать вид, что...

Сложней всего было на пляже. Да-да, мы снова туда приехали. Третий раз. Только теперь это уже был не щеночек с лицом Венеры, а сама Венера. Трудно сказать, что изменилось в ней –– взгляд? Походка? Все понемногу? Грудки ее невыносимые стали, пожалуй, еще больше. И еще невыносимей. Колыхались и качали носиками, когда Алиска двигалась – плавно, лениво, как только может двигаться настоящая Венера. И еще была сильная неловкость между нами, сильней, чем прошлым и позапрошлым летом. Мы вроде бы знали друг о друге все... и ничего. И она голая. Голая, голая, голая...

Никогда не забуду этот ее день рождения. Восемнадцать, да. Во-первых, ее обрили налысо. Вот эту потрясающую бронзовую шевелюру, которая окутывала ее спинку драгоценным шелком и сверкала как море – ее просто соскоблили с головы тупым ножом. И сожгли в костре. Это был какой-то долбаный ритуал – инициация, совершеннолетие, вот это вот все. Мама с бабушкой, мистики голопиздые, сами побрили друг дружку и выскоблили макушку моей Алиске. И потом смазали ее маслом, и Алискина голова сверкала отблесками костра. Лысая Алиска стала... не знаю. Это уже была не Алиска. Это было голое охуительное тело с головой какого-то древнего демона. Прекрасного и жуткого сразу. Она стала как египтянка, или как пришелец, или...

Я не знал, как мне быть. Сидел со стаканом в руке, что-то говорил и горел внутри. Холодным тоскливым огнем. Не мог отворачиваться от Алиски – от того, что было раньше Алиской. Ловил ее взгляды, и каждый –– наждаком по нервам...

Заставили говорить тост. Я нес какую-то хуйню, но вовремя опомнился и сказал: за лучшую мою ученицу и лучшего друга. Все сразу «уууу», конечно, хлопают, галдят. Надо было обнять ее, как все, но я не обнял. Просто посмотрел. И оно на меня посмотрело – оно, которое недавно было Алиской, а теперь стало духом песка, моря и... и секса. Сисястым духом похоти, с просоленной медовой кожей и головой печального демона.

Он потом подошел ко мне, этот демон, и сказал «давайте сплаваем». И мы поплыли. Закат обжигал глаза, а мы плыли, плыли вдвоем в никуда, рассекая неподвижную воду. О чем-то говорили, наверно, а может, и нет. Наверно, молчали. На нервы давил этот закат, и штиль, и запах йода, и лысая голова демона, и мы молчали.

Скоро я понял, что она плывет в то самое место, где мы мазались глиной. Мы всегда плавали далеко и бесцельно, только один раз вышли на берег, потому что волны и мы устали. Но сейчас волн не было...

Я просто плыл следом и боялся думать, зачем. Она вышла на берег, утонув по колено в глине. Я тоже. Глина чавкала под ногами и воняла йодом. Подошел к ней. Вокруг была тишина – ни плеска волн, ни даже голосов с пляжа: остались за мысом, отлипли от нас...

И – да. Да.

Мы это сделали. Прямо там.

Что, салаги, шеи-то повытягивали? Все расскажу вам, как есть, ничего не совру. Хоть это и трудней всего. Мы стояли рядом не знаю сколько – минуту, две, десять. Я и молчаливый демон, выкрашенный закатом в медь. Грудастый, жуткий, как призрак.

А потом нас вдруг кинуло друг к другу. Кинуло и прилепило.

Вот не знаю, как по-другому сказать, не знаю, кто первый – просто прилепило и все. Стояли отдельно – и вот уже слиплись животами и ртами, оплелись руками и лижемся, кусаемся, пытаемся влезть друг в дружку, стать единой биомассой.

Что я чувствовал в этот момент – не могу сказать. Потому что это был не я. И она тоже была не она. Мы сцепились губами так, что забывали дышать, и только месили остервенело друг другу языки, цокались зубами и сплетались коленками, чтобы еще ближе и теснее. Я долбил ее своими плавками, потом мы упали. Прямо в грязь упали, в самый глиняный кисель, и остались там лежать – я на ней, она подо мной, и снова грызли друг друга, теперь уже по-настоящему, с двух сторон, и нахуй эти плавки, и нахуй вообще все, только бы раствориться друг в друге и стать единым месивом, как вот эта глина...

Мы сделали это, не разлепляясь ртами. Просто срослись в двух местах, и все. Не помню, как разъебывал ее, помню только вот это безумное: я в ней, в Алиске, в моей Алиске, всеми своими концами глубоко в ней –– и языком, и хуем, и всем телом. Так глубоко, как только это бывает, и еще глубже. Это такая глубина, что язык и хуй вот-вот встретятся где-то там, в сладкой Алискиной сердцевинке. Помню, какая она была узкая, хоть и сочная внизу, хлюпающая от похоти, как обтягивала мне хуище голодной своей пиздой, обжимала его сверху донизу, а я не скользил в ней, а уперся в самое дно и долбил туда, и то же самое делал с ее горлом – ебал языком в самую глубь, и она точно также ебала меня своим языком. Она почти утонула в глине, я вдавил ее туда – только нос торчит и щеки, и глаза, черные вытаращенные глаза, которыми она тоже ебала меня, а я ее.

Я, кажется, дольше кончал в нее, чем мы трахались. Это была бесконечная смерть, в которой я натянулся тетивой и впрыскивал, впрыскивал тонны спермы в самую Алискину глубь, и при этом залип намертво в ее рту и, кажется, чувствовал языком капли спермы, проходившие сквозь всю Алиску... Это было долго и невыносимо, но это кончилось, и я просто лежал на ней. Она была как свинка в грязи, лысая сумасшедшая свинка, и я на ней. Хуй распирал ее бревном, и было досадно, очень досадно, что уже больше ничего нет, а я не наелся, не слился с Алиской, как надо было, и она тоже не наелась – ерзает подо мной, кусается горячими губами.

Очень скоро все повторилось: бедра мои завели свой маховик и вдолбились еще глубже в плотную Алискину целочку, хотя, казалось бы, куда уже глубже-то? И снова ее язычок ужалил меня в горло раз, другой, третий, мыльные руки заскользили по спине, размазывая глину – и снова я лопнул в благословенной тесноте, снова брызгался, брызгался, брызгался в Алиске, и умирал от сладкой боли, и досадовал, что так быстро, а я опять не успел. Не успел насытиться, не успел ощутить, что – вот, мол. Наконец-то.

Нет, я не секс-гигант, не думайте. Я обычный. Такой как вы, или как кто угодно. Просто момент тогда был... хотите верьте, хотите нет, но четыре раза подряд я накончал ей полные потроха, не выходя наружу. Тугая пизденка не пускала меня – хотела еще и еще, и еще, и еще немного...

Мы были все в глине, особенно Алиска. Лысая свинюшка, уже не медовая, а бурая, с липкой макушкой. Мы побежали мыться и чуть не утонули от головокружения. Она смеялась, тихо и беспомощно смеялась тому, какая она грязная и как кружится голова. В глазах темнело, глина была не голубой, а медно-рыжей, солнце почти ушло в море. Мы не говорили. Вот это я отлично помню: за все это время не говорили ни слова. А что говорить? Какие слова тут могут быть? Я только думал: на хуище не было крови. Ну и пусть, думал я. Ну и пусть...

Вымылись кое-как. Я помог ей – поплюхал на спинку и бедра, помесил размякшее тело. Потом увидел груди. Мокрые, голодные – да, вот так я и почувствовал, так и увидел их – голодные, набухшие свинцом, кричащие в закат. Вы ничего не знаете о страсти, если не понимаете меня.

Помню, солнце уже село, когда я отлепился от ее сосков и повел Алиску на берег. Не в глину, а чуть подальше, где немного песка. Она подвывала на ходу. Я видел в сумерках, что наласканные ее сосочки горят – не спрашивайте, как, просто видел, и все. Мы снова слепились – сверху и снизу, ртами и письками – и я снова накончал в нее. Это как нырнешь в чужую плоть, натянешься в ней до боли и лопнешь, и ты уже не ты, а фонтанчик разноцветных брызг. Ты – это уже немного она...

Потом было темно, и нас, наверно, искали, но я не думал об этом. Или думал, но было пофиг. Я лежал на ней и пытался разглядеть ее в темноте. Уже ни капли спермы не было во мне, но старое хуище не желало сдаваться и распирало Алискино нутро, и я медленно ездил там, ни на что не надеясь, а Алиска туго обтягивала его, смаковала в себе и сдавливала время от времени, чтобы выдавить еще немного.

Я хорошо помню этот момент. Она вдруг задрожала под мной, забилась, как испуганная лошадка, и я вовремя понял, что к чему, и влез рукой куда надо, и все щупал и месил там, и целовал темноту, горячую, медовую, пока Алиска изумленно проходила этот второй круг своего ада, или рая, или хуй его разберет.

Я чуть не плакал в этот момент. Или даже плакал, распустил нюни в темноте. Потом бормотал «Алиска, Алиска», потому что в этот момент нужны слова, хоть какие-нибудь, нельзя совсем без слов. Нельзя, да... Нельзя...

–– И... Что было дальше? – спросил Сява, когда молчание стало тягостным.

–– Дальше? – вздрогнул Пал Степаныч. – Дальше была жизнь. Не смерть, слава Богу.

–– То есть?

–– Ну, так. Она сразу побежала к своим, привела, кого надо, отвезли в больницу... Очнулся уже там. Еще десять минут, сказали, и всё. Ну, это уже другая история. Скучная.

–– А она? Алиса?

–– Что она? С ней всё окей. Я не понял вначале: что это за милый юноша ко мне? Смешной такой ершик у нее, мальчишеский. И глазищи. И пузико. Хотя пузико позже, месяца через два. Она такая охуительная была с ним. Ну еще бы: столько спермы влить в человека. Тут и пень родит, не то что... И еще она мне рассказала.

Он замолчал.

–– Что рассказала?

–– Все рассказала. Я не был первый. Это за полгода до меня было: баня и взрослый мужик. Такой как я. И она, Алиска. Это тогда она позвонила мне ночью в слезах и приплела фильм, которого не было. Вот так вот, салаги, бывает на све...

Он осекся: из коридора донесся скрежет замка.

– Зайчусь, ты? – робко окликнул Пал Степаныч.

В комнату вошла Алевтина.

–– Хай! – радостно завопил Сява... и осекся: ее черные глаза метали молнии.

–– Это что вы тут устроили? – тихо сказала она. – Попойку?

–– Алиск, –– начал было Пал Степаныч, но та вдруг заорала:

–– Не знали, что инфаркт у него, да? Тупые, да? А ну марш отсюда, олени! До трех считаю! Раз! Два!..

Мы не стали дожидаться «три» и пулей вылетели из квартиры.

–– Так это она Алиска? – вопрошал меня Сява на обратном пути.

–– Походу да.

–– А... чего не лысая?

–– Обросла походу.

–– Так у них все получилось, да?

–– Походу да.

–– Круто.

–– Ваще.

Окрыленные, мы ползли к метро. Мимо нас проехала «скорая».