По следам Аполлинера 30. Ночь ошибок

Пока мужчины заняты игрой в карты, а потом беспробудно спали.

30.1— три заброшенных удочки

Вечером за ужином так получилось, что я оказываюсь между маман и госпожой Самариной. Обсуждается совершено дерзкое ограбление имения Мещерских близ станции Расторгуево, совершённое 4 августа:

 — Надо же, — возмущается господин Самарин, — грабители находились там в течение 3—4 часов, держа всех связанными. Свою добычу они увезли на лошадях Мещёрских, приказав запрячь их кучеру ограбленных. На этих лошадях они доехали до шоссе, где их ждал автомобиль. И бросив лошадей, уехали в Москву, забрав с собой имущества на несколько десятков тысяч рублей.

 — Что же это такое у вас в Расторгуеве творится? — изумлённо спрашиваю я госпожу Самарину и, опустив под стол руку, принимаюсь тискать её коленки и ляжки.

 — Вот именно, ужас какой-то, — соглашается его супруга, делая вид, что ничего не происходит, а потом, понизив голос, говорит мне: — Но это, надеюсь, не испугает моего будущего зятя, когда ему снова предложат отбыть туда?

 — Вы считаете, что это неизбежно? — спрашиваю я, просовывая свою ладонь в разрез её панталон.

 — Всё, вроде бы, идёт к тому. Но не слишком ли ты даёшь сейчас волю своим рукам?

 — А Ксеня останется здесь? — спрашиваю я, игнорируя её вопрос.

 — Ты бы хотел чего-то иного?

И, как бы в подтверждение установившейся между нами доверительности, кладёт свою ладонь мне на бедро и поглаживает его.

 — Сейчас бы я хотел, чтобы вы расстегнули мне брюки и...

 — Пожалуйста!... Где там наш балунчик?... Вот он!... Но свою руку убери и положи на стол. Вот так, молодец! Зачем привлекать к себе лишнее внимание?

 — О, дорогая Елизавета Львовна!... Как бы я хотел...

 — Я специально уговорила своего мужа заехать сюда, чтобы взглянуть на тебя. Как твоё здоровье?

 — Вы сможете проверить его, если ухитритесь.

 — Как это следует понимать? Уж не хочешь ли ты назначить мне свидание? Да я с превеликим удовольствием!

 — Назначать следует вам. И место и время.

 — Что ж, надо подумать...

И, продолжая поглаживать под скатертью мой вскочивший петушок, продолжает совсем уж тихонько:

 — Я тоже не прочь, миленький мой... Может быть, нам сегодня и повезёт ещё...

И добавляет уже громко:

 — Кажется, собирается дождь, так что вечерняя прогулка навряд ли состоится... А наши доблестные мужья собираются, вроде бы, опять усесться за карточную игру... И Бог знает, когда всё это кончится...

При этих словах достаёт из-под стола свою столь услужливую руку, берёт меня ею за ухо и, наклонившись к нему, шепчет:

 — Имеющий уши, да слышит!..

 — Мои ушки у меня на макушке! — весело отвечаю я и снова пытаюсь опустить свою руку под стол.

Но она этому энергично препятствует:

 — Всему своё время, мой милый зятёк. А пока, посоветовала бы, приударить за девочками: это отвлечёт от нас внимание их мамаш.

 — Это после ужина. А пока, я с вашего позволения, приволокусь за своей мамочкой. Можно?

 — Не можно, а нужно! — со смехом отвечает она.

 — А что господа Жуковы? — оборачиваюсь я в другую сторону и спрашиваю маман. — Они остаются?

 — Да, а что?

 — И где же им предстоит провести ночь?

 — Мария Александровна обещала что-нибудь придумать.

 — Ты надеешься, что удастся ещё разик встретиться с ним?

 — С кем?... О чём ты, миленький?

Она делает вид, что не понимает, о чём идёт речь.

 — Я всё о том же, дорогая: мне не даёт покоя этот твой Афанасий Павлович!

 — Дался тебе этот Афанасий Павлович! Может, хватит твердить о нём?

 — А куда ты меня определишь на ночь? Ведь на моей террасе вы с тётей Таней горничных своих, вроде бы, разместили.

 — Я думала об этом и даже говорила с Марией Александровной.

 — И что же? Может быть, кто-нибудь из вас меня у себя приютит? Так я буду только рад.

 — Не болтай лишнего. И не волнуйся. Время ещё есть, чтобы устроить тебя.

И, очевидно, чтобы успокоить меня, опускает руку под стол и протягивает её к моему бедру. Но, начиная поглаживать его, неожиданно натыкается на расстёгнутую прореху с обнажённой плотью и, отпрянув, восклицает:

 — Бог ты мой!... Что такое?... Какая наглость? Да как тебе в голову такое могло прийти?

Резко поднявшись, она выходит из-за стола и направляется к госпоже Ульман, склоняется к ней и чего-то говорит ей, укоризненно поглядывая в мою сторону и с удивлением покачивая головой.

Свято место пусто не бывает: напряжённый петушок тут же накрывается ласковой ладонь госпожи Самариной.

 — Чем ты озаботил свою мамочку? — спрашивает она.

 — Месторасположением на ночь... Думаю, именно об этом она сейчас беседует с Марией Александровной. Но в любом случае, если я вас правильно понял, мне можно надеяться на то, что на какое-то время смогу воспользоваться вашим гостеприимством. Не так ли, Елизавета Львовна?

 — Ты правильно понял!... Умненький ты мой мальчик!... Как мне хочется тебя поцеловать!... И взглянуть на твою птичку!..

Но, увидев возвращающуюся маман, прерывает своё столь приятное занятие.

 — Я договорилась с Марией Александровной, — сообщает между тем та, — что вам с Петей постелют в библиотеке...

 — А твои гости?

 — Им найдётся место...

Тут ко мне подходит госпожа Ульман и просит поменяться с нею местами:

 — Мне надо переговорить с Елизаветой Львовной.

Я спешно застёгиваюсь, встаю и иду к указанному мне стулу. Он оказывается рядом с тётей Таней. И тут всё вроде бы повторяется: моя рука, устремляется к её коленкам под столом, но наш разговор приобретает несколько иное направление.

 — Ты чего себе позволяешь? — возмущённо произносит она.

 — Я так долго был лишён возможности погладить ваши милые коленки.

 — Я не об этом. Что ты такого изволил сказать давеча Лиде?

 — Только то, что позволило мне в объявленной всеми вами войне сыграть свою партию.

 — Какую ещё партию?

 — Вы же все выступаете единым фронтом против меня, чтобы обезопасить своих дочек. Кое-кто даже согласен собой пожертвовать собой ради них. Так вот я проверил, готова ли моя дорогая маман на такой шаг.

 — А причём тут она?

 — Почему для вас все средства хороши, а для меня нет? К тому же мне удалось, к величайшему моему удовольствию, расстроить одно её свидание с новым гостем. Она тебе на это не жаловалась?

 — С Афанасием Павловичем? Неужто? И как же тебе это удалось?

 — Скажу при свидании.

 — О каком свидании может идти речь?

 — Разумеется, не на скамейке около клумбы. А лучше всего у вас в комнате.

 — Что ж, если речь идёт только о том, чтобы выслушать тебя, я готова пройтись туда с тобою. Разумеется только после того как все наши мужчины возобновят игру в карты на верхней террасе.

Итак, заброшены аж три удочки. А что если рыбка клюнет не на одну, а на все? Вот было бы здорово! Да и о девочках не следует забывать. Вдруг подвернётся кто-нибудь под руку!

30. 2 — ещё одна удочка

Вечер начинается так, как я и предполагал. Мужчины на верхней террасе играют в карты. Их супруги судачат на нижней террасе или на лавочке около неё, благо дождь так и не пошёл. То и дело откуда-то, словно мотыльки на огонёк, ко мне слетаются Вера, Оля и Ксеня, весело и нарочито громко о чём-то нейтральном щебечут и вполголоса, с оглядкой интересуются моими планами на ночь и высказывают любопытные, но мало осуществимые варианты нашего соединения. Интересно, что чуть наше шушуканье затягивается, как к нам подходит кто-то из мамаш и спрашивает, о чём это мы так увлечённо беседуем.

Не забываю и я краем глаза следить за своей маман. В какой-то момент подхожу к госпоже Жуковой и спрашиваю:

 — А где ваш муж?

 — Наверно наверху со всеми... А зачем он вам? Да вон он! Выходит...

 — И, кажется, кого-то ищет. Не так ли?... Извините, я бегу к нему.

Подбегаю и о чём-то мало существенном говорю. Он плохо слушает, крутит из стороны в сторону головой... Я откровенно спрашиваю:

 — Не моя ли маман вам нужна сейчас?

 — Да. Где она?

 — Пойду посмотрю.

На самом-то деле я отправляюсь посмотреть, где бегает мелюзга. Меня окликают:

 — Саша, ты чего тут делаешь?

Оглядываюсь и вижу госпожу Карпову.

 — Да вот, понадобились мне Надя, Катя и Петя.

 — Вон они, играют с моими племянниками и детьми Серафимы.

Я подхожу к ним и, поблагодарив за услугу, оказанную мне перед ужином, прошу оказать ещё одну такую же:

 — Цель та же. Но крик поднимать, не дожидаясь моего сигнала, через каждые пять-десять минут.

 — А нам можно? — спрашивает кто-то из племянников госпожи Карповой.

 — Если вам ваша тётя позволит... Ведь уже поздновато, вроде бы.

 — Пусть бегут.

 — А нам можно? — спрашивают Паша и Лия.

 — И вы тут? А где ваши мама и папа? Дома?

 — Папка на конюшне, а мамка сказала, что надо прибраться после ужина на кухне.

 — Сбегайте к ней и отпроситесь.

 — А я тебе, случайно, не нужна? — спрашивает госпожа Карпова. — Как твоё здоровье?

 — Здоровьем особым похвастаться не могу. Но вот постель ваша, Анна Борисовна, — так, вроде бы вас величают, — сегодня мне снова может понадобиться. Вы не будете против, если я под утро нанесу вам визит, чтобы иметь возможность преклонить голову к подушке?

 — Почему под утро? Можешь подняться хоть сейчас.

 — А что? Это прекрасная идея. Только позвольте мне минут на пять отлучиться.

 — Что ж, валяй.

Я бегу к клумбе, нахожу госпожу Жукову и говорю:

 — Вы видели, куда пошли ваш супруг с моей маман?

 — Да нет. Откровенно говоря, потеряла к ним всякий интерес.

 — Отлично. Я, во всяком случае, позаботился о том, чтобы моя команда проследила за ними и не дала им возможности насладиться уединением.

 — Позаботился, и ладно. Повторяю, меня это больше не интересует.

 — А меня интересует, где вас разместили на ночь?

 — Ах, да, там были какие-то переселения, и нам освободили комнату. Я только что перенесла туда свой ридикюль.

 — Вы мне не покажете эту комнату?

 — Зачем?... Не смешите меня!..

 — Я прошу вас.

 — Что за фантазии?

 — Ну что вам стоит?

 — Да ничего. Пошли.

Берёт меня под руку и ведёт в дом. Мы поднимаемся на второй этаж и оказываемся в комнате, которую, вроде бы, перед свадьбой отвели Жоре и его жене Лизе.

 — Можно полюбопытствовать? — спрашиваю я, подходя к кровати и приподнимая край одеяла.

 — Чего ты хочешь узнать?

 — С какого края вы обычно ложитесь спать? С этого?

 — Нет, с того. Но это дома. Да и зачем это тебе?

 — Увидите, если не станете запирать дверь на ночь...

 — Что ты задумал, фантазёр?

 — Захотелось чего-нибудь остренького отведать. Надеюсь и вас не оставить в накладе. А пока позвольте мне оставить вас.

 — Нет уж, садись и рассказывай...

Она берёт меня за плечи, опускает на край кровати и усаживается рядом.

 — Поделись-ка своими фантазиями!

 — Фантазия у меня одна-единственная: когда весь дом погрузится в сон, пробраться сюда к вам.

 — А что дальше?

 — Не знаю.

 — А мой муж? Если он не будет спать?

 — Я буду тих, как мышь, чтобы он ничего не услышал и не увидел.

 — А если дверь окажется закрытой?

 — Видите рядом с окном лестницу? Можно попробовать проникнуть сюда и оттуда.

 — А что дальше-то?

 — Да не знаю я! Сколько раз вам это говорить. Так же как и не знаю, дойдёт ли до этого дело. Вокруг так много соблазнов! И за те два-три часа, что отделяют нас от намеченного мной визита, я могу пасть под их ударами и, если не сумею сам себя разбудить во время, буду где-нибудь дрыхнуть до утра. Пожелайте же мне удачи и отпустите меня с Богом.

Явно поражённая всем услышанным госпожа Жукова позволяет мне подняться, поцеловать себя в щёку и выйти. А я, оказавшись за дверью, пытаюсь посчитать, какая это рыбка у меня на крючке, четвёртая или уже пятая.

Так как давно ожидаемый дождь всё же полился, все дамы и дети разместились на большой террасе — дамы в одном углу, а девицы с малышнёй — в другом, я присоединяюсь к последним. Через какое-то время к нам подходят маман и Мария Александровна, чтобы пригласить меня и Петю посмотреть, как для нас обустроен ночлег в библиотеке. Делать нечего, приходится идти.

 — На диване пусть спит Петя, — предлагает маман. — А тебе, как старшему, придётся довольствоваться двумя креслами и стульями между ними...

 — Ничего себе! — не скрываю я своего недовольства. — Представляю, какая мне сегодня бессонная ночь предстоит...

 — Что ж поделаешь, дорогой, — утешает она меня, усаживая на диван и помещаясь рядом со мной.

 — Разве тут поспишь? — продолжаю я своё нытьё.

 — А почему бы и нет?

 — Ну да, тебя бы сюда!

 — Ну что ты такое говоришь, дорогой?

Она нежно обнимает меня за плечи и целует.

 — А ты придёшь ко мне попозже, когда я буду укладываться, чтобы ещё раз поцеловать?

 — А без этого нельзя обойтись? — вопрошает маман. — Ты меня удивляешь... Словно маленький мальчик...

 — Да, маленький и капризный! И если не дождусь тебя, то отправлюсь наверх к тебе, чтобы получить свою долю материнской ласки...

Она смеётся, снова обнимает и целует меня, говоря:

 — Что это на тебя нашло, капризуля ты мой?... И что может подумать Мария Александровна, глядя на нас?

 — Мария Александровна, — неожиданно для самого себя заявляю я, — в отличие от всех вас всегда добра ко мне и не осудит мои мальчишеские выходки... Я правду говорю, Мария Александровна?

 — Правду, правду, Сашенька! — прерывает, наконец, та своё молчание. — Но и права Лидия Сергеевна, говоря обо мне: я, право, не знаю, куда глаза деть...

 — Простите меня, пожалуйста, моя добрая фея! — восклицаю я, протягивая к ней ту руку, что не занята рукой маман. — Могу я вас попросить присесть рядом?... Петя, подвинься малость! Вот так... Как же это уютно чувствовать себя между двумя любящими тебя дамами... Ведь, вы же тоже немножко любите меня, Мария Александровна?..

 — Так кто ж тебя не любит? — вопросом на вопрос отвечает она.

 — И не будите сердиться, если я вас также поцелую, как и маму?

 — Бог ты мой! — восклицает она, пытаясь, хотя и не очень-то энергично, увернуться от моих ласк. — Ну и сынок же у вас, Лидия Сергеевна!

 — Вы говорите это с осуждением? — интересуется та, обнимая и целуя меня с другой стороны.

 — Вовсе нет, дорогая... Я просто хочу сказать, что уж очень он мне напоминает моего старшего, Александра то ж... Он просто неотразим!... Можно, я присоединюсь к вам, Лидия Сергеевна, и тоже поцелую его?

Я на верху блаженства! Обнимаю их за плечи, возвращаю им их поцелуи и думаю о том, как заручиться у них обещанием быть милостивыми и снисходительными ко мне сегодня и в дальнейшем.

 — Ты доволен? — спрашивает меня маман.

 — Ещё бы! — отвечаю я.

 — Тогда, может быть, отпустишь нас? У Марии Александровны, небось, ещё масса несделанных дел. А я вот только поцелую Петечку и тоже пойду.

 — Но с условием, что, прежде чем отправиться спать, найдёте возможность вместе или порознь, как получится, ещё раз забежать сюда, чтобы посмотреть, как спит Петя и пожелать доброй ночи мне... Иначе я глаз не смогу сомкнуть.

 — Не много ли он хочет, Мария Александровна? — восклицает маман, поднимаясь с дивана.

 — Не знаю, не знаю, — отвечает та, поднимаясь вслед за ней и сразу же направляясь к двери.

Открыв её и выглянув в коридор, она оборачивается назад и произносит:

 — Не знаю, как ваш сын, Лидия Сергеевна, но мне лично, полагаю, будет не до сна от им разбуженных мыслей о собственном Сашеньке...

И выходит.

 — Ну вот! — с упрёком накидывается на меня маман, принимаясь застилать диван простынью. — Всё так было здорово! И надо же, разбередили её раны... Это всё ты, негодник!

В дверь раздаётся стук, и входит Ульяна с матрасом.

 — Вот, — говорит, — бельё уже принесла, а теперь это. Давайте, Лидия Сергеевна, я всё застелю. Идите.

 — Да, мамочка, пойдём, — подтверждаю я и выхожу с ней в коридор.

 — Негодник! — продолжает она там свои упрёки.

 — Негодник, негодник, — соглашаюсь я, поглаживая её бёдра и зад. — Так что придётся тебе буквально разрываться между мужем, гостем и мною.

 — Да что ты такое всё время говоришь? И как тебе только не стыдно?

 — Как ты будешь выкручиваться, не ведаю. Но знай, что в ожидании твоего визита или приглашения прокрасться к тебе, я спать не буду... А вот бродить по коридору в поисках приключений — это, пожалуй, так и будет.

 — Но Мария Александровна, вроде бы, не против?..

 — Кто тебе сказал? Я ничего определённого из её уст не слышал. Попробуй выяснить её мнение. Насколько я её знаю, она, при всём её расположении ко мне, навряд ли согласится забежать к нам...

30. 3 — визит к госпоже Самариной

Между тем дождик, едва начавшись, прекратился, и нижняя терраса опустела: все опять вышли подышать свежим воздухом. Правда, щебечущие девицы уже без малышей. Около клумбы меня снова хватают Вера, Оля и Ксеня:

 — Что нового?

 — Ничего, — отвечаю я. — Ваши мамаши устроили за мной настоящую охоту. Я уже больше не могу и иду спать. А вы, если у вас ещё есть силёнки, устройте так, чтобы они, очертя голову, до утра продолжили эту охоту, но уже не только на меня, но и на вас. Пусть побегают и понервничают, когда увидят, что одна из вас вдруг пропала куда-то на целый час, затем её сменяет другая, потом третья. И меня нигде нет!

 — А где же ты будешь спать? — интересуется Ксеня. — Отчего бы той из нас, которая будет прятаться, не провести этот час с тобой?

 — Если тебя вдруг обнаружат где-нибудь, но одну, то ограничатся руганью, а в душе будут рады, что ты не со мною. Поэтому мне сегодня следует быть недоступным для всех. Так лучше. Надо думать о будущем. Когда-нибудь они должны же потерять бдительность. Вот тогда-то мы и возьмём своё.

Я оставляю их и, скрывшись в наступившей уже темноте, направляюсь к госпоже Карповой:

 — Вот я и пришёл, как обещал.

 — Если ты и вправду хочешь поспать, то поднимайся наверх и укладывайся, пока тебя никто не видит. Я бы охотно последовала за тобой, но надо подождать племянников. Куда ты их послал?

 — Пусть сами расскажут. А я, пожалуй, пойду вздремну.

Поднимаюсь наверх, скидываю с себя одёжку, падаю на кровать и тут же засыпаю. А просыпаюсь, почувствовав, как меня обнимают и целуют.

 — Как поспалось, Сашенька?

 — Это вы, Анна Борисовна?

 — Она самая!

 — Сколько же времени?

 — Уже за полночь.

 — Ой, мне надо бежать! — вскрикиваю я, прерывая её объятия и выскакивая из постели.

 — Куда? Тебя там кто-то ждёт?

 — Не то слово, Анна Борисовна. Там сейчас завяжется такая интрига, что просто грех не оказаться в её центре.

 — Расскажешь? Ведь ты же хотел, вроде бы, под утро нанести мне визит.

 — Да, чтобы преклонить голову к подушке. Но у себя в кровати мне это сделать навряд ли удастся.

 — Что ж, буду ждать. Причём с нетерпением. Боюсь, что не засну сегодня в одиночестве.

 — А вы, чтобы не скучать, пригласите к себе в постель своих племянничков. Вы их так навострили следить за мною, что они, войдя во вкус, стали следить за вами. И мало того, делиться этим с девочками, живущими внизу.

 — Что ты такое говоришь?

 — Что слышал от них самих, — говорю я, заканчивая одеваться. — Поспрашивайте-ка их. И пусть вам покажут, чему научились с этими девочками... Мне лично удалось понаблюдать за ними. Прелестное зрелище!

С этими словами я покидаю госпожу Карпову, спускаюсь по лестнице и бегу к главному зданию. На верхней террасе виден свет. Неужели всё ещё играют? Взбегаю по ступенькам, открываю дверь и сталкиваюсь с госпожой Ульман.

 — Саша, ты? Где тебя носит? Тут все тебя обыскались.

 — Значит, искали? — говорю я, прижимая её к себе и целуя.

 — Ещё как! — отвечает она, осторожно стараясь разжать мои объятия. — Твоя мама просила, как только ты появишься, зайти к ней.

 — А к вам потом можно будет забежать?

 — Зачем? Всё никак не угомонишься?

 — Наоборот. Страшно утомился и валюсь с ног от усталости.

 — Так и отправляйся спать!

 — Пытался, но сон не идёт ко мне.

 — Отчего же?

 — Разные мысли одолевают. Вот и хотел бы поделиться ими с вами.

 — А почему не с мамой?

 — Думаю, что ей сейчас не до меня.

 — Зачем же она просила заглянуть к ней?

 — Кто ж знает? Ну да ладно, пойду схожу. А потом всё-таки можно заглянуть к вам?

 — Зачем?

 — Чтобы исповедаться. Для начала.

 — Ты сможешь найти меня здесь.

 — Вы не идёте спать?

 — Не иду, пока все не разошлись.

И она кивает головой наверх.

 — Сочувствую вам, Мария Александровна, вам тоже сегодня досталось.

И, пользуясь случаем, снова обнимаю и целую её. На сей раз она не отклоняется от этой ласки. Но едва моя длань опускается ей на грудь, как она упирается в меня ладонями и мягко, но непреклонно снимает со своих плеч мои руки.

 — Иди, тебя ждут.

 — Вот было бы здорово, если бы меня ждали не только там, наверху, но и здесь, — говорю я и удаляюсь.

Поднявшись на второй этаж, останавливаюсь перед комнатой маман в раздумье: войти или заглянуть раньше на террасу, чтобы посмотреть, есть ли там кто из прочих дам. И пока я стою так, словно Буриданов осёл, дверь оттуда открывается, кто-то (я не успеваю заметить, кто) входит в коридор и тут же натыкается на меня.

 — Бог мой, кто это?

По голосу узнаю госпожу Самарину.

 — Елизавета Львовна?

 — Это ты, Саша? Нашёлся? Тебя тут все обыскались. Мама твоя особенно. Ты к ней идёшь? А ко мне прежде не спустишься? Пока тут игра не кончится.

Она берёт меня за талию, прижимает к себе и ведёт вниз, не разжимая своих объятий. Мы спускаемся на первый этаж и направляемся к двери её комнаты, она берётся за ручку, тянет её на себя, мы перешагиваем порожек и, оказавшись внутри, стискиваем друг друга в объятиях, а наши губы сливаются в долгий-долгий поцелуй.

 — Ну, так где там твой балунчик? — интересуется она, протискивая руку меж нашими животами. — Ого! Ничего себе пташка! Да она, кажется вот-вот спорхнёт и улетит. Что нам с ней делать?

 — Вы, вроде бы, хотели взглянуть на неё...

 — Хотела, и сейчас не прочь. Но надо зажигать свет, а времени в обрез. Вдруг моему драгоценному взбредёт мысль то же за чем-нибудь заглянуть сюда... Дай-ка я закрою дверь на щеколду... Вот так... Что будем делать дальше с твоей птичкой?

 — Поместим в гнёздышко... Разве нет?

 — Какой ты догадливый... Но как бы нам поудобнее пристроиться?

Продолжая держать меня за мою пташку, она делает несколько шагов в полной темноте и продолжает:

 — Ага, вот, кажется, краешек постели. Присядь-ка здесь и помоги мне приподнять как можно выше подолы моих юбок. Вот так, спасибо!

И мигом взбирается мне на колени. Обнаружив, что на её бёдрах больше ничего нет, я спрашиваю:

 — Куда же делись ваши панталоны? Помнится, за ужином...

 — Да, за ужином были, а теперь вот нет! Дай, думаю, избавлюсь от них... Вдруг они излишне помешают моему любезному балунчику?

С этими словами она вводит его в своё совсем уж мокрое гнёздышко и, обняв меня за шею и опираясь на колени, сжимающие мои бёдра, начинает скакать на них.

 — Мы ведь так уже пробовали, мой мальчик? Я всё правильно делаю? Ничего не забыла?

Я просовываю ладони ей под зад и, то помогая ей приподнимать его, то поглаживая кончиками пальцев кожу вокруг анального отверстия, в довольно непродолжительное время привожу в такое состояние, что она начинает ахать и охать, причём довольно громко, а скакать так энергично, что мне не удаётся удержать её, и она соскакивает с моего балунчика.

 — Дайте-ка мне поместить его обратно, — предлагаю я, пытаясь сделать это.

Но она валит меня на спину и шепчет на ухо:

 — Погоди... Как же это было здорово!... Я даже, кажется, пару раз, громко вскрикнула... Боюсь, не услышала ли нас Ксеня... И вот что ещё: времени у нас в обрез, а ты ещё не... Ну, понимаешь, что я имею в виду... Так может нам поменяться местами? Я лягу на спину, а ты сверху? Или же...

 — Давайте «или же»...

 — То есть как?

 — Сзади... Слезайте-ка с меня, я встану на пол, а вы приподнимите и подвиньте ко мне свою прелестную попу, чтобы она оказалась в пределах досягаемости моих рук и моего балунчика.

 — Вот так?

 — Правильно... Жаль только, что ничего не видно и нельзя насладиться таким шикарным зрелищем.

 — Как-нибудь в другой раз... Ну что там у тебя?

 — Всё темнота виновата: тычу-тычу, а попасть не могу...

 — Ой, больно же! — вскрикивает она, резко от меня отстраняясь. — Не туда попал...

 — Действительно не туда... Тогда возьмите его своими пальчиками и введите туда, куда надо...

 — Вот так?

 — Кажется так... Вы-то ощущаете его?

 — Ощущаю, ощущаю... Только давай побыстрее: времени у нас в обрез, а мне хотелось бы доставить тебе полное удовольствие, на которое у нас в Подольске как раз не хватило времени... Помнишь?

Скользя своим членом вдоль стиснутых и влажных стенок её влагалища, я время от времени замедляю свои движения, чтобы иметь возможность ответить ей:

 — Да, помню... Пришёл ваш муж, и вы, удалив меня в соседнюю комнату, принялись соблазнять его...

 — И мне это удалось, признаюсь... Да что там говорить: ты, небось, чертёнок, ухитрился подсматривать?

 — Подсмотреть не удалось, но кое-что слышно было.

 — И как же я хотела после этого тотчас соединиться с тобой, мой миленький, чтобы дать тебе то, в чём отказывала до этого...

 — И этот, этот момент, кажется, настаёт! — чуть не вскрикнул я, и через пару секунд с воем начинал изливаться в её пылающую утробу. — Наконец-то! Ах, ах! Я на седьмом небе!

Совершив несколько конвульсивных толчков, я застываю и жду, что будет дальше, пробуя время от времени продолжить возвратно-поступательные движения. Но не ощущая прежнего плотного контакта моего члена со стенками влагалища, взмыленного моими и её выделениями, достигаю лишь того, что он оттуда вываливается.

Госпожа Самарина живо переворачивается и говорит:

 — Возьми край простыни и вытрись.

 — Вас тоже вытереть? — спрашиваю я, совершив соответствующие действия.

 — Я уже сама пытаюсь это сделать... Ну и пачкун же ты, миленький! Такой мокрой я уже не помню, когда последний раз была...

 — Извините, но вы же разрешили...

 — Разрешила, — это не то слово. Я жаждала этого! И только рада тому, что у нас это получилось... Присядь-ка рядом со мной, дай мне обнять и поцеловать тебя... Вот так... А возвращаясь к нашему свиданию в Подольске, скажу то, что уже тогда говорила тебе... Ты сумел не только доставить мне небесное наслаждение, — как и только что! — но и заставил меня пойти в беседах с тобой, кои у нас были в промежутках, на такие откровения, на какие женщины с мужчинами обычно не осмеливаются... И вот теперь удовлетвори, пожалуйста, моё нескромное любопытство, хотя поверь, мне стыдно об этом спрашивать. Ответишь?

 — Как на духу, Елизавета Львовна!

 — Раз так, признавайся, ты нарочно пытался сунуть своего балунчика не туда, куда ему указан путь естеством, моим и твоим? Понятно я выражаюсь?

Произнося это, она дотрагивается до него, кладёт на ладошку и легонько подкидывает.

 — Даю честное слово, что не нарочно. Хотя сейчас, задним числом, думая об этом, готов признаться, что, случись это, не вмешайтесь вы это действие, не направьте вы меня на знакомый путь, не прочь был бы попробовать проникнуть в вашу попочку. То, что мне приходилось читать об этом, говорит вроде бы о том, что удовольствие от этого получается отнюдь не меньшее. Мешает и пугает только боль при проникновении. А чтобы свести её до минимума, надо быть хорошо подготовленными.

 — Что ты имеешь в виду? — не перестаёт интересоваться она, продолжая поигрывать моим инструментом и констатируя с деланным удивлением: — Ба, да он совсем скукожился! Бедненький! Но я рада, что мне удалось сбить с него спесь и привести его такое состояние!

 — Уверяю вас, если ваше любезное обращение с ним не прекратится, он опять воспрянет. Всё дело только во времени.

 — Боюсь, что его-то у нас и нет... Но что ты там изволил говорить про хорошую подготовку? Поделись-ка, что ещё вычитал в неприличных книжках?

 — В какой-то мере вас можно считать уже подготовленной: вы возбуждены и совсем мокренькая. Того, что у вас сейчас внутри достаточно для того, чтобы пальцем смазать ваш задний проходик и облегчить тем самым проникновение в него. Можно я попробую?

 — Попробуй! Только не очень-то усердствуй и чуть-что, прекращай...

Я опускаю пару пальцев в её разворошенную, с распухшими краями, расщелину и, подвигав ими там малость, вытаскиваю их и предлагаю:

 — Извольте принять соответствующую позу.

 — Опять на колени встать?

 — Можно и так.

Подушечками этих двух пальцев я совершаю круговые движения вокруг очка, время от времени дотрагиваясь до него и пробую опустить в него ноготок.

 — Приятно?

 — Да, как это не странно! Но несколько подобное я почувствовала и тогда, когда ты по ошибке, если верить тебе, тыкался там, пока не причинил ужасную боль.

 — А сейчас не больно? — спрашиваю я, погружая палец уже на полную фалангу.

 — Кажется нет...

 — А сейчас?

Молчит. Значит не больно. А если и больно, то не так чтобы уж очень.

 — А теперь, пожалуйста, потерпите. Сейчас я смажу свой балунчик вашей смазкой, как следует поплюю на него, чтобы легче ему было проникать, и попробую заменить им палец...

Но размазывая на нём слюну, я убеждаюсь, что он по-прежнему в ничтожном состоянии, и о том чтобы ввести его куда-нибудь — хоть в зад, хоть в перёд — и речи быть не может. О чём и сообщаю ей:

 — Кажется, я поторопился, Елизавета Львовна... Извольте убедиться...

Госпожа Самарина сваливается с колен через бедро на задницу, поднимает туловище и дотрагивается рукой до моего ставшим тряпичным хоботка, поглаживает его и говорит:

 — Ну, может, и хватит с нас на сегодня. Мне так хотелось, чтобы ты... Ну, чтобы ты тоже... Как же я переживала, что не получилось в прошлый раз, в Подольске. А ведь чтобы иметь алиби, я заставила мужа... Ну, ты знаешь, что я хочу сказать!..

 — Ну, как же, я уже признался, что всё тогда прекрасно слышал, и жалко только, что не видел.

 — Проказник! Ни стыда, ни совести!

И, словно в укоризну, подкидывает на ладони мои причиндалы и легонько пожимает их.

 — Зато как я от этого возбудился!

 — А как могла чувствовать себя я, зная, что ты находишься за дверью?

 — Значит, вы догадывались, что я всё слышу?

 — Допускала такую возможность. Но от этого мне было не легче: шёпотом говорить не могла, чтобы у него не возникли какие бы то ни было подозрения. Это с одной стороны. А с другой — страстно желала побыстрее с ним покончить, чтобы соединиться с тобой! Но, как ты помнишь, не суждено было...

 — Да, пришла Мария Александровна.

 — Ты наверное, и наш разговор с нею подслушивал, негодник?

Её большой палец довольно ощутимо надавливает на мой член, лежащий в её ладони, а сама ладонь весьма сильно сжимает его и совершает вдоль него столь сладостные действия, что я начинаю ощущать новый прилив сил к нему.

 — Пожалуйста, Елизавета Львовна, продолжайте!

 — Чего продолжать-то? Попрекать тебя за чрезмерное мальчишеское любопытство? Я в матери тебе гожусь, а тоже не лишена его. Вот и сейчас, чем занимаюсь, а?

 — Признаюсь, Елизавета Львовна, причём охотно: ваша ладонь не просто ласковая, а животворная, ибо ощущаю, как мой завядший балунчик под её воздействием скоро может проснуться и снова запроситься к вам в гости!

Однако, не успеваю я произнести эту фразу, как госпожа Самарина закрывает мне рот ладонью, пропахшей моей спермой и её собственными выделениями. Раздался стук в дверь, и послышался голос господина Самарина:

 — Лиза! Открой!

 — Это ты что ль, Коль? — его супруга вскакивает и куда-то тянет меня в темноте. — Погоди, я сейчас.

А мне, нежно обняв и дав прощальный поцелуй, шепчет на ухо:

 — Сейчас я открою тебе дверь в комнату Ксени. Из неё ты выйдешь в коридор. Но не сразу, а убедившись, что мой драгоценный уже здесь... И приведи себя в порядок, застегнись.

Оказавшись за дверью, я прислоняю к ней ухо, чтобы послушать, что происходит за нею, как вдруг чувствую, что кто-то прижимается к моей спине, берёт меня за плечи, поворачивает лицом к себе и целует.

 — Ксеня?

 — Да, твоя невеста Ксеня!... А ты как оказался у моей мамы и что там делал?... Молчи, молчи! Я всё слышала!

И осыпает меня жаркими поцелуями.

Я открываю, было, рот, чтобы произнести хоть какое-то оправдание, но она закрывает мне его ладонью:

 — Молчи, а то нас услышат. Давай лучше отойдём.

Когда, мои ноги упираются в какое-то препятствие, а протянутая вперёд рука обнаруживает, что это спинка кровати, Ксеня упирается в неё спиной, опять обхватывает меня за шею, приклеивает свои губы к моим, а короткие промежутки между затяжными поцелуями, продолжает произносить упрёки:

 — Ну, надо же! Правильно называет тебя мама: проказник, без стыда и совести! А она то же хороша: так заставлять ревновать свою собственную дочь!

 — Но ты же знаешь, что ваши матери в сговоре и что на всё готовы, лишь бы избавить вас от опасности общаться со мною так, как нам это хочется.

 — Знаю. А потому предлагаю тебе сделать мне то, чего они так боятся. Тем более что я давно этого хочу.

Она разжимает свои объятия, берёт меня за руку и куда-то ведёт.

 — Вот кресло. Садись. А я залезу к тебе на колени. Вот так хорошо?

Мы возобновляем наши ласки, причём одна моя длань, обняв её за шею, проникает за верхних край ночной рубаки и начинает гладить то одну, то другую округлости бюста и пальпировать маленькие сосочки, а другая, поглаживая кожу ног, постепенно продвигается от коленок вверх по внутренней стороне бёдер.

 — Как видишь, панталон на мне, как и на маме, нет.

Видеть я ничего не вижу в такой темноте, но кончиками пальцев ощущаю обнажённую кожицу на внутренней стороне раздвинутых бёдер, перебираю волоски на лобке, нащупываю щёлочку, просовываю туда палец, начинаю водит им по самому краю, нащупываю вверху маленькую пуговку и принимаюсь тереть её, пока она, затвердев, не увеличивается в размере.

Ксеня прижимается ко мне и покрывает частыми-частыми поцелуями. И в этот момент до нас доносится голос её мамаши, причём явно из уже приоткрытой двери:

 — Ксеня, ты спишь?

Ксеня живо опускает ноги на пол и отвечает, причём намеренно недовольно:

 — Как же? Разве тут уснёшь? Чем ты занималась с моим Сашей?

 — Он у тебя?

 — Если бы! Пыталась задержать его, но он выскочил, словно угорелый...

 — Погоди, я сейчас лампу зажгу.

 — У тебя есть минута, — шепчет мне Ксеня. — Беги!

 — Где дверь? — также шёпотом спрашиваю я.

Она берёт меня за руку и ведёт к двери, открывает её и на прощание нежно обнимает и целует.

30. 4 — между маман и тётей.

Оказавшись в коридоре, я привожу себя в порядок и сразу же направляю свои шаги к комнате Марии Александровны, но по пути обращаю внимание на полоску сета, сочившуюся из неплотно прикрытой двери библиотеки. Толкаю её и вижу тетю Таню, сидящую на моей наскоро сооружённой постели с книгой на коленях.

 — Это ты? — говорит она мне. — Где гулял? Напугал всех...

 — Я уже об этом слышал, причём не один раз, — присаживаясь рядом. — Вот шёл к маман доложиться...

 — Ну что ж, сходи, доложись. Взбучку бы тебе не мешало бы устроить!

 — Если от вас, то я не прочь. Хоть сейчас!

 — Получишь и от меня! Но после того как побываешь у Лиды. Я подожду тебя здесь.

Выхожу и бреду в родительскую комнату. А там маман сидит перед зеркалом полуобнажённая.

 — Вот так сюрприз! — восклицаю я и кидаюсь к ней, обнимаю и целую её, стискиваю в ладонях груди и приникаю к ним губами.

 — Ах, — жеманно произносит она. — Ты меня застал врасплох... Я уже не ждала тебя и собиралась спать.

 — А можно я помогу?

 — Нет уж, как-нибудь сама...

Однако от ласок моих если и уклонялась, то скорее для вида.

 — Ну что ты делаешь? Как можно?! Ну что за негодник такой!... Да перестань же!... Вдруг кто войдёт?

 — Да кто ж войдёт? — спрашиваю я, отрывая губы от её на глазах распускающихся сосков.

 — Да кто-кто! Коля раз, Таня два... Разве мало?

 — Один от карт не может оторваться, другая ждёт меня, когда я вернусь к себе от тебя, чтобы узнать, здорово ли мне попало...

 — Чего это она вдруг?

 — Не знаю... Может, пожалеть захотела после нахлобучки, которую ты, если верить её словам, обещала мне устроить.

 — Ах, вот оно что!... Пожалеть, значит, захотела своего племянника... Ну что ж, беги к ней!

И она, неожиданно разорвав мои объятия, вскакивает со стула и, прикрыв скрещенными руками свой обнажённый бюст, продолжает изливать своё негодование:

 — Тоже мне, нашлась утешительница! Небось и с тобой снюхалась, а не только с Жорой?!

 — Откуда ты знаешь про Жору?

 — Знаю. За версту видно, что слюбились.

 — Ну чего тут плохого? Уж не ревнуешь ли ты?

 — Ещё чего? Ревновать!... Хотя, чего это я разошлась? На Танюшку взъелась... Жору приплела... Сама лучше что ль?... Прости меня, миленький!

Воспользовавшись тем, что она в этом порыве раскаяния протянула ко мне руки, я кидаюсь к ней и снова заключаю её в свои объятия.

 — Ну что ты, маменька, успокойся! Позволь мне осушить твои слёзы у тебя на глазах... Знай, что лучше тебя нет никого на свете!.,.

 — Ты правду говоришь?

 — Ну конечно!

 — Не знаю, что сегодня такое со мной случилось... Весь день на взводе... Нервы напряжены... И сорвалась... Ты не сердишься на свою мамочку?

 — Как можно?!

 — Нет, ты правду говоришь?

К ней возвращается былая игривость. Она сама обнимает и целует меня. А в перерывах между поцелуями продолжает восклицать:

 — Значит, любишь свою мамочку? И мамочка твоя тебя любит. Причём безмерно... Не веришь? Тебе мало уже представленных доказательств? Нет, нет, ты только скажи! Что ещё надо?

Мне показалось, что она близка к новому взрыву истерики и сама предложит мне то, чего я на словах вроде бы страстно желал, но на деле физически навряд ли бы ещё готов был сделать. И поэтому я предпочёл ответить так:

 — Успокойся, мамочка, хорошая моя! Я тебе верю. Но позволь на сей раз мне напомнить тебе о необходимости помнить об осторожности... Вдруг кто-то из упомянутых тобою нагрянет сюда? Давай дождёмся более благоприятного момента...

 — И когда же он может, по твоему мнению, наступить? — игриво интересуется она, снова и снова покрывая меня поцелуями.

 — Да хоть сегодня ночью, когда Николай Иванович, утомлённый картёжной игрой, уснёт без задних ног, а ты озаботишься тем, чтобы дверь оказалась не запертой...

 — Да ты что, миленький? А если он... Я даже представить себе не могу, как это — рядом с ним! В одной постели!

 — Что ж, придётся подождать, когда представится более благоприятный случай.

 — Нет, как это так?! — не унималась она. — В одной постели!..

Видимо, мысль о возможности такого рода измены показалась ей настолько необычной, а может быть и сладкой, что она никак не может от неё отвязаться.

 — Ну ты и придумщик, миленький! И откуда такая прыть? А если он, проигравшись в карты, не сможет заснуть и будет всю ночь ворочаться и...

 — Да, дорогая, ты, пожалуй права. Тут уж очень много риска. Так что позволь мне пока ограничиться малым и снова предложить тебе мои услуги для приготовления ко сну?

 — Ты хочешь помочь мне переодеться?

 — Вот именно. Ты не представляешь, как бы я желал доставить глазам и рукам пиршество насладиться всеми твоими прелестями!

 — Признаюсь, я ни первому, ни второму мужу такого не позволяла и всегда готовилась к ночи сама. Мне легче... Ну да ладно! Снявши голову, по волосам не плачут. Коли такой грех приняла на душу, то чего уж печалиться о подобной мелочи.

 — Мелочи, но приятной, — отвечаю я. — Приказывай, с чего начать. Я же в этом ничего не смыслю.

 — Что ж, будем считать, что ты горничная... Начнём с корсета, я буду ослаблять шнуровку спереди, а ты сзади. Принимайся!

И поворачивается ко мне спиной.

Пальцы мои дрожат от волнения, у меня не всё сразу получается. Но когда она освобождается от этой поддевки и оборачивается ко мне, демонстрируя моим жадным взорам свои шикарные обнажённые груди, я вновь приникаю к ним губами и по очереди беру в зубы вздувшиеся соски. Маман моя охает, судорожно прижимает к себе мою голову, гладит мои волосы и выговаривает с нарочитым упрёком:

 — А кто только что напоминал мне о необходимости помнить об осторожности?... Так что прекращай свои безобразия... Пора и честь знать...

 — А как же чулки? Я хотел, снимая их, вволю насладиться поглаживанием твоих прелестных щиколоток, икр, бёдер...

 — Я тебя понимаю... Но это долгий процесс. Прежде ещё надо освободиться от пояса с подвязками...

 — Так давай и освободимся!

 — Да? А как это сделать, не скинув юбку?

 — Я помогу! — восклицаю я, хватаясь за пояс. — Где тут крючки?

 — Нет, нет, миленький! Наше время истекло...

 — Но я так возбудился от всего этого!

 — Понимаю. Поэтому и предлагаю тебе, любимый, оставить меня тот час же и отправиться к себе. А если там тебя всё ещё ждёт твоя тётушка, то попытайся проверить, будет ли она также любезна с тобою, как твоя мамочка... Всё-всё! Прекрати и уходи!

Я подчиняюсь её желанию и, выпросив у неё прощальный поцелуй, спускаюсь в библиотеку. Татьяна Николаевна всё еще там. Увидев меня входящим, она вскакивает, делает какие-то движения руками, словно откуда-то их стремительно вытаскивает, и не без раздражения протягивает мне книжку, вопрошая:

 — Ты тоже приобщался здесь к этой пакости?

 — О чём идёт речь? — удивлённо спрашиваю я.

 — Вот взгляни, что я обнаружила у своих дочек!

Я беру и читаю вслух:

 — «Lе pоrtiеr dеs chаrtrеux»... Нуичто?... «Привратник у картезианцев» — так вроде переводится... И что дальше?

 — Ты хочешь сказать, что к моим девчонкам эта непотребщина попала не от тебя?

 — Непотребщина?... Погодите, погодите... Дайте вспомнить... Именно этот роман, по воспоминаниям Казановы, одна из его возлюбленных, монашка, дала ему почитать, чтобы он чувствовал себя раскованней на тайном свидании. Да, да — именно «Lеpоrtiеrdеschаrtrеux», то есть «Монастырский привратник»... Можно мне почитать?

 — Значит, говоришь, не ты? Откуда же тогда она взялась?

 — У Веры? Да наверняка вон из того угла... Там наверху, если приставить лестницу, такие книжки можно обнаружить!... До своей ссылки в Расторгуево мне пришлось подержать в руках две-три... Вот это чтение, я вам скажу!... Но эта мне в руки не попадалась... Дадите почитать?..

 — Тиши ты! Петю разбудишь... Давай выйдем...

В коридоре тётя Таня берёт меня за руку и ведёт к лестнице. Там останавливается. Прислоняет меня к перилам и говорит:

 — Представляешь, я — взрослая женщина, замужняя, много чего повидавшая, — и то пришла в такое возбуждение, прочтя всего несколько страниц, что не знала, что с собой делать...

 — Так мне не показалось, что, когда я вошёл, то вынудил вас прекратить заниматься чем-то похожим на рукоблудие...

 — Да я не о себе... Ладно я... У меня в конце концов есть муж, который...

 — Который играет сейчас в карты и которому поэтому не до вас... Поэтому и решили прибегнуть к помощи ладони... Но обидно, что обо мне и не вспомнили даже...

 — Почему не вспомнила?... Ещё как!... И собиралась идти искать... Однако, речь сейчас не обо мне... У меня сердце разрывается при мысли о том, что это чудовищное чтиво находилось в руках малолетнего дитяти...

 — Да ладно вам, Татьяна Николаевна, какая уж Вера малолетнее дитятя?... Вон какая невеста!... Скоро замуж выйдет. И всё образуется... Уж не считаете ли вы её абсолютно невинной и не в чём не сведущей?... Вон её подружка Ксеня не далее как час назад, усаживаясь ко мне на колени, предлагала не ждать нашей свадьбы и сделать то, чего вы все, взрослые тётки, так боитесь. Тем более что она давно этого хочет. И в разгар наших ласк, признаётся: «Как видишь, панталон нет не только на моей маме, но и на мне». Вы думаете, что если бы в подобной ситуации со мной оказалась Вера, она вела бы себя иначе?

 — Ты не врёшь?

 — А чего мне врать. Мне гораздо труднее удерживать их от того, чтобы они не вешались мне беспрестанно на шею. Помогает такого рода уловка: Я говорю им откровенно, что мне пока интересней с вашими спелыми мамашами, чем с вами, зелёными и незрелыми.

А в доказательство своих слов обнимаю и целую её.

 — Ну что может сравниться с такой роскошной грудью, как у вас? А что у Веры или Ксени? Так, припухлости какие-то... Ухватиться не за что...

 — Ну и что? Я бы с удовольствием скинула с себя лишних 20 лет и всё, что с ними накопила.

 — Ну и тогда, я бы сейчас обнимал и целовал не вас, а другую даму...

 — Госпожу Самарину, например?... Ну да, она же привечает тебя, заранее уже избавившись от панталон? Я правильно тебя поняла? А я вот оказалась непредусмотрительной...

 — Да, тётенька, без них было бы лучше. Но разве мы не научились мириться с этим препятствием? Где тут у них прорезь?... Вот она!... Ого!... Да там всё уже...

 — Вот именно, всё уже! Хватит тут стоять! Давай скорее поднимемся ко мне... Поторапливайся, если не хочешь, чтобы на моей постели рядом со мною оказался мой законный супруг...

И мы бежим. У двери её комнаты, — а она в самом конце коридора, напротив маминой, — Татьяна Николаевна, уже открыв её, вдруг останавливается, прикладывает палец к губам, протягивает мне «Монастырского привратника» и шепчет:

 — Погоди-ка минутку. Дай мне заглянуть на террасу и убедиться, что там всё по-прежнему.

Через минуту-другую она появляется в проёме двери, манит меня к себе и затем тихо сообщает:

 — Дьявол предполагает, а Бог располагает... Ничего у нас не выйдет... Видишь: они закругляются: пульку закончили и подсчёт ведут.

 — Утомились, поди, и спать хотят.

 — Не без этого. Но больше всего подгоняет их, как я поняла, госпожа Жукова... Чего ей приспичило, не знаю... Шла бы спать сама... нет, надо мужа увести!... Ничего не поделаешь... А я-то думала, что у нас будет время, чтобы не только... отвести душу, но и поболтать. Ведь я так и не успела сказать, что «Привратника» этого я обнаружила не у Веры, а у Нади... Каково? И что делать?

 — У Нади? Не могу поверить!

 — В том-то и дело, у неё...

 — Может, она по незнанию у Веры взяла?... И когда? Много ли успела прочитать?

 — Вот-вот! Этими же вопросами и я задаюсь. И что делать? Как реагировать?... С Алёшей, может, поговорить об этом?..

 — Поговорите.

 — Да как же! Что он в этом понимает?... К тому же поздно уже сегодня... Придёт, ляжет и заснёт тут же беспробудно...

 — Беспробудно, говорите?

 — Да, а что?

 — А вам-то самим, небось, не до сна...

 — Это уж точно...

 — Жаль, что из-за господ Жуковых я лишён возможности принять вас у себя...

 — Ты думаешь, я могла бы прийти к тебе?

 — А что? Вам не спится, Алексей Иванович хоть и рядом, но с ним не пообщаешься... Почему бы и не встать и не выйти?

 — Знала бы, не давала бы согласия подселять к тебе моего Петю.

 — Да пусть спит себе...

 — Да нет, он, бывает, спит очень беспокойно...

 — Не то, что Алексей Иванович, да?

 — Вот именно.

 — А, может, я сам тогда к вам попозже наведаюсь? Вы с какого бока спите: справа или слева?

 — Да что ты такое надумал!? Глупость какая-то...

 — А вы только представьте: через час-полтора, когда вы измучитесь от всяких мыслей, до вас кто-то дотрагивается и шёпотом просит подвинуться, уступить местечко рядом с собой... Так, повторяю вопрос: с какого бока вы спите, с левого или правого?

 — Ни с левого и не правого, а у стенки! Так что выбрось из головы всякую мысль об этом!

 — Придётся сегодня поменяться местами. И не забудьте оставить дверь не запертой. Спокойной ночи!

Последние два слова я произношу нарочито громко и, отдав ей книжку, прохожу мимо неё, безмолвно открывшей свой рот, на террасу. И вижу такую картину: мужчины всё ещё делятся своими впечатлениями о только что закончившихся карточных баталиях. А госпожа Жукова всё ещё никак не может отделить своего мужа от их компании. Подхожу к госпоже Ульман и предлагаю свои услуги для приведения в порядок помещения. Она отказывается от них:

 — Тут делать-то особого нечего. Утром прислуга всем этим займётся. Так что спасибо. Иди-ка спать.

 — А вы забежите ко мне, чтобы пожелать доброй ночи и поцеловать?

 — Не знаю, не знаю, — смеётся она. — Боюсь, что мне не до того будет, еле на ногах стою.

 — А если я вас подожду не в библиотеке, а в вашей комнате?

 — Ну вот ещё чего надумал! Иди-иди к себе. Так и быть, загляну на минутку...

Она отталкивает мою руку, пытающуюся прикоснуться к её груди, и повторяет:

 — Иди-иди!

30. 5 — всё-таки маман.

Шагая по тёмному коридору и затем спускаясь по лестнице на первый этаж, я размышляю, куда идти: к себе ли, или всё же к госпоже Ульман? А что если заглянуть к кому-нибудь из девочек? К той же Ксене, например. Мамуля её, поди, угомонилась и навряд ли нарушит наше уединение... А может быть, разбудить Надю и допросить её с пристрастием, откуда у неё появился «Монастырский привратник» и насколько далеко она готова следовать за его героями? Но где она спит? Не вместе ли с Верой, своей старшей сестрой? Надо будет спросить у Пети, а для этого его следует разбудить. Что ж, отправимся в библиотеку.

Но там темно и ничего не видно. Безрезультатно поискав керосиновую лампу и также безрезультатно позвав Петю, я поворачиваю назад и выхожу в коридор. Что делать? Подниматься к госпоже Жуковой, тёте Тане или маман ещё слишком рано. Ничего не остаётся, как идти к госпоже Ульман — ведь она сегодня одна-одинёшенька из-за дежурства мужа. Захожу и, не дожидаясь, когда она заявится, быстро раздеваюсь, залезаю на постель, натягиваю на себя одеяло, сладко вытягиваюсь, смыкаю очи и моментально проваливаюсь в состояние небытия. Сколько оно длилось — минуту или две, а может час-другой, — не ведаю. Но открыв глаза, вижу, что по прежнему нахожусь в одиночестве. Значит, ещё не приходила? Или же, обнаружив меня в своей постели, удалилась? Надо найти её и вернуть.

Я поднимаюсь, спешно одеваюсь и устремляюсь на поиски. Поднявшись на верхний этаж, пробегаю коридор и открываю дверь на террасу. Там темно и явно никого нет. Закрываю дверь и опять задаюсь вопросом: что делать дальше. То есть, что делать, — это ясно: надо проникнуть за одну из дверей, отделяющих меня от одной из трёх дам, спящих, а. может, наоборот, томящихся от ожидания, но непременно рядом со своим законным супругом. Вот только к кому из них нанести первый визит? Да что тут думать: толкнись в первую же дверь и осторожно входи, если она открывается, а если заперта, — направляй свои шаги к следующей.

Толкаю первую — ту, что ведёт в комнату маман. Она поддаётся, и впускает меня внутрь. Не мешкая, снимаю с себя обувь и одежду, нащупываю край постели, забираюсь на неё и, нырнув под одеяло, пытаюсь определить, кто лежит рядом со мной. Через какую-то пару секунд мне становится ясно, что это вовсе не женское тело. Быстро спускаю ноги на пол, обегаю кровать с другой стороны, и руки мои упираются в шикарную задницу. Вот она, желанная! Я прижимаюсь к ней. Мамочка моя лежит на левом боку, свернувшись клубком. Между нею и её супругом, моим отчимом, довольно значительное расстояние. Она словно машинально отжимает от правого бока локоть и пропускает мою длань, устремившуюся к её груди. И уже явно сознавая, что делает, приподнимает на секунду левый бок, чтобы дать волю мой другой длани. И вот уже оба её шикарных полушария стиснуты в моих ладонях. И я ощущаю под тонким батистом её ночной сорочки, как стремительно набухают и твердеют её бутоны. Когда мои губы дотягиваются до её шеи, она начинает крутить головой, затем вдруг резко переворачивается на правый бок, лицом ко мне, обнимает меня и яростно целует. При этом её груди настолько тесно прижались ко мне, так что мои ладони оказываются без дела. С левой рукой я ничего не мог поделать, — настолько она оказалась придавлена её телом. Но свободную правую я отправляю путешествовать от талии к коленке, хватаю края подола и тащу его вверх, насколько это возможно, после чего принимаюсь поглаживать обнажённую кожу бедра. И когда дотрагиваюсь до желанной расщелины, обнаруживаю, что она совсем мокра и раскрыта. Запускаю туда палец, затем другой, ощупью ищу и нахожу клитор. И только начинаю слегка потирать его, как она совершает ещё одно резкое движение всем телом, опрокидываясь на спину и как можно шире раздвигая задранные вверх колени.

Я ухитряюсь тут же поместить между ними свои колени и, ухватившись за свой хоботок, собираюсь, было, погрузить его в её пылающее жерло, как вдруг чувствую, как обе её ладони довольно сильно и настойчиво надавливают мне на темя, словно желая переместить мою голову (и губы) как можно нижи.

«Ага! — думаю я, — ей хочется, чтобы я прежде покрыл поцелуями её перси!»

Освободив на минутку-другую руку, я вместе с другой — свободной — с некоторым усилием стаскиваю с её плеч тесёмки ночнушки и, вытащив наружу шикарные мякоти, принимаюсь тискать их и покрывать поцелуями. Мои губы, язык и зубы вонзаются по очереди то в один, то в другой набухший до невозможности сосок. И я даже осмеливаюсь время от времени слегка прикусывать их, что каждый раз заставляет ей постанывать и охать. От удовольствия, как я понимаю.

Полагая, что этих предварительных ласк достаточно и что моя маман неплохо уже разогрета, я решаю вернуться к достижению своей главной цели и вновь просовываю одну из рук между нашими телами, чтобы направить своего упёршегося ей в ляжку упрямца туда, где ему давно, вроде бы, положено было быть.

И опять ощущаю давление её ладошек на моё темя.

 — Пожалуйста, миленький! — вдруг довольно внятно шепчет маман. — Мне так понравилось... Ну, то, что было у нас тогда... под ветлой... Это было так восхитительно, что мне захотелось снова... Можно?

На сей раз до меня доходит, что же ей более всего желательно, и я моментально исполняю её просьбу: отползаю чуток на коленях, опуская на пятки таз и прикладываю к её промежью свои уста. Пробегаю губами по лохматке, и, обнаружив наполовину вывернутые срамные губы, принимаюсь лизать их. Охи и ахи усиливаются, таз заёрзал, а когда мой язык упирается в разбухший и затвердевший похотник и я его беру в зубы, ей уже становиться не в мочь сдерживать свои истошные стоны.

Они не прекращаются и тогда, когда я — не столько потому, что мой нос не очень-то приятно чувствовал себя в густых завитках на её лобке, но и для того чтобы прекратить эти ужасающие звуки, вырывающиеся из её уст, подаюсь сильно вперёд и накрываю их своим ртом, одновременно ухитрившись, снова просунув под себя руку, схватиться за свой дротик и ввести его в развороченную расщелину.

 — Ах, ох! Миленький ты мой! — продолжает чуть ли не выкрикивать она.

И случается то, что только и могло произойти в этих обстоятельствах.

 — Лида! — вдруг до носится до нас голос. — Что случилось?

Мы замираем, парализованные страхом.

 — Лида! Что с тобой? — повторяет свой вопрос невольно разбуженный нами отчим.

И я чувствую, как его рука касается волос на моём затылке.

Реакция моей маман была молниеносной: она скидывает меня с себя, поворачивается к нему лицом и произносит:

 — Ах, действительно, что это со мной? Кажется, что-то приснилось...

 — Что-нибудь плохое? Ты, вроде бы, стонала...

 — Нет, что ты! Напротив! Что-то очень-очень прелестное... Но спи-спи, завтра расскажу, если не забуду.

Осознав, что смертельная опасность миновала нас, я пробую, было, возобновить свою кровосмесительную забаву, но, обняв маман за плечи и прижавшись к её заду, неожиданно ощущаю что-то неладное со своим хоботком. Просовываю к нему руки и обнаруживаю, что вся его былая напряжённость и твердокаменность куда-то улетучилась и что в мой ладони что-то вроде мышиного хвостика.

Очевидно, то же самое ощутила и моя маман. Выждав пару-другую минут, она поворачивается ко мне, обнимает меня, нежно целует и шепчет на ухо:

 — Кажется, он снова заснул... Пронесло... Но не будем больше гневить Бога... Тихонечко вставай и улепётывай отсюда... И чтобы через минуту тут твоего духа не было!

 — Но мне же надо одеться...

 — В коридоре сделаешь... Подожди за дверью, я вынесу...

30. 6 — и не тётя и не г-жа Жукова..

Ждать приходится прилично. Маман моя явно не спешит собрать мои пожитки и вернуть их мне. Наконец, она выходит в коридор. Мы, не сговариваясь, обнимаемся и целуемся, но теперь в наших ласках нет никакой страсти.

 — Слава Богу, — говорит она, — что всё так обошлось. И как это только я отважилась пойти на такое! Сама себе удивляюсь... Тебе помочь одеться? Тут так темно, ничего не видно.

 — Помоги. Где мои кальсоны!

 — Вот они... Обопрись о меня и просовывай одну ногу, потом другую...

Я повинуюсь, и когда она, натягивая штанины мне на бёдра, словно невзначай, касается моих причиндалов, я чувствую, как их словно ласковая молния пронзила и они будто бы малость встрепенулись.

 — Носки сам наденешь?

 — Сам.

 — И ботинки?

 — Спасибо, справлюсь... А ты иди, а то замёрзнешь...

 — Не замёрзну!... Внутри меня такой пожар разгорелся!... Не знаю, что и делать с собою... Вот сорочка, просовывай руки в рукава, я её подержу... Вот так!... Теперь дай-ка обниму тебя, непутёвого, и поцелую.

И тут совсем рядом раздаётся:

 — Это кто это в такое позднее время у меня под дверью обнимается и целуется?

По голосу сразу же становится понятно: это Татьяна Николаевна.

 — Ах, вот это кто! — продолжает она, ощупывая нас. — Маман прощается с дитятей, называя его при этом непутёвым!

 — А разве это не так? — возражает маман, поглаживая мне щёки.

 — Кто ж сомневается! Только откуда и куда он, непутёвый, путь держит?

 — Откуда, не ведаю, и куда путь держит, понятия не имею, — ведь он же у меня непутёвый! Попробуй, попытай его! А мне пора и в постель возвращаться.

 — Пора, Лидочка, пора! — слышим мы вдруг голос из открывшейся двери её комнаты. — Что это вы тут за беседу устроили, в коридоре, да в такую поздноту?..

 — Да вот, — берётся объяснить Татьяна Николаевна, — ваша драгоценная супруга пробует урезонить вашего Сашеньку, который вдруг превратился в лунатика. Наверно, плохо его лечили в больнице.

 — Саша? Лунатик? Я чем-нибудь могу помочь?

 — Да нет, ничего особенно страшного. Забирайте-ка лучше с собой Лидочку, а я попытаюсь докончить то, что она начала. Думаю, все будут довольны.

Беседа принимает интересный для меня оборот, и я молча жду, куда он обернётся.

 — Слышишь, Лид, что предлагает Танечка? — продолжает мой отчим. — Пойдём, раз ничего страшного нет. Уже поздно, и всем спать пора.

 — Иди-иди, — присоединяется к его уговорам Татьяна Николаевна. — Ты, что могла, уже сделала. Позволь мне испробовать на нём мои педагогические способности и попытаться направить его на путь истинный... Надеюсь, ты не против?

 — Да что ты, Танечка?! — восклицает маман. — Конечно, конечно!... Желаю тебе удачи!

После чего, обнимает меня, целует и говорит на прощанье:

 — Будь, Сашенька, паинькой и слушайся во всё свою тётушку!

Когда мы остаёмся одни с Татьяной Николаевной, она берёт меня за руку и начинает строгий допрос:

 — Ну что, непутёвый племянничек? Где прохлаждался? А ведь грозил заявиться ко мне среди ночи!... Напугал меня так, что я глаз не смогла сомкнуть...

Уловив в её суровом тоне скрытую досаду, я принимаюсь, подыгрывая ей, оправдываться:

 — Я как раз и шёл к вам, чтоб напугать ещё больше, да вот маман перехватила меня у самых ваших дверей...

 — Значит, засаду тебе устроила, говоришь?

 — Да что-то вроде этого получилось...

 — А почему так поздно шёл?

 — Ждал, когда всё в доме успокоится.

 — И всё равно, на маменьку свою нарвался... Что ж ты так? Уж если ждал, то подождал бы ещё часик-другой, чтобы все наверняка уж спали.

 — Я об этом думал. Но опасался, что светать станет...

 — Значит, света боишься, а темноты нет?

 — Тоже боюсь, но не так...

 — Не так, говоришь... И всё же отправился в путешествие? В незнаемое...

 — Ну, в какой-то степени да, если иметь в виду вашу комнату...

 — Так ты всё же имел в виду мою комнату?... И, что же, позволь узнать, тебя подвигло на это?

 — Узнать вас поближе в новой обстановке...

 — Поближе?... Куда уж ближе?

Она пытается (или делает вид, что пытается) вырваться из моих объятий, вертит головой, чтобы избежать поцелуев, но мне удаётся распахнуть её капот и зажать ладонями её груди.

 — Какие у вас великолепные литавры! — спешу я расхвалить их.

 — Литавры, говоришь? — смеётся она. — Нравятся?

 — Ещё бы!

 — Уж больно ты прыток стал... Ну хватит, хватит! Пора и честь знать. Давай-ка разойдёмся по своим постелям и попробуем уснуть.

 — Так вы же говорили, что не сможете сомкнуть глаз.

 — Да, говорила. Но сейчас, надеюсь, сумею заснуть. Так что, пока!

 — А можно я с вами?

 — Вот ещё чего надумал!... К тому же, что-то мне подсказывает, что муженёк мой проснулся и, обнаружив моё отсутствие рядом с собой и услышав наши голоса, вздумает выйти к нам... Так что, пока!

 — А прощальный поцелуй?

 — Вот тебе прощальный поцелуй, несносный!... И отправляйся к себе.

 — Повинуюсь, сладкая вы моя тётушка! И надеюсь, если вернусь через какое-то время, найду вашу дверь не запертой...

Татьяна Николаевна резко отталкивает меня, поворачивается и удаляется к себе. Какого-то особого разочарования я не чувствую. Мало того, меня охватывает что-то вроде безразличия, вполне возможно вызванного усталостью: ведь только что с больничной койки, а сколько событий успел уже пропустить через себя! Не пора ли действительно дать себе отдохнуть? Но поступить так мне мешает такое соображение, внезапно возникшее у меня в голове: тётушка сейчас явно не готова вот так запросто взять меня за руку и повести к себе, но вовсе не против того, чтобы чуть позже я навестил её. Что ж, раз так, надо и мне чуточку подождать. А пока суть да дело, почему бы не заглянуть к госпоже Жуковой. Ведь она тоже, кажется, не очень против.

Направляю туда свои шаги, на секунду-другую задерживаюсь перед дверью комнаты, где, по моим предположениям, спят мои кузины Вера и Надя. Не заглянуть ли к ним? Предлог поговорить (и побаловаться) есть: роман о монастырском привратнике. Но нет, они наверняка спят. Так что отложим этот приятный разговор и займёмся лучше Зинаидой Касьяновной.

Дверь в занятую ею и её супругом комнату не только не заперта, но и немного приоткрыта, словно приглашая войти внутрь. Я перешагиваю через порог, плотно прикрываю за собой дверь и крадусь к постели. С какого края она лежит? Ну да, ведь призналась же, что привыкла с этого... Протягиваю руку, нащупываю тело под одеялом. Госпожа Жукова, если это она, как бы машинально отодвигается, словно освобождая местечко около себя.

Стремительно разоблачаюсь и укладываюсь рядышком. Приподнимаю одеяло и проникаю под него. Прижимаюсь к её боку и кладу ладонь ей на живот, потом потихонечку, совершая круговые поглаживания, передвигаю её вверх, достигаю бюста, легонько пальпирую его. Нащупываю соски и потираю их, чем дальше — тем сильнее. Они заметно твердеют. Перемещаю пальцы к подбородку, опять-таки поглаживаю его, потом шею под ним, затем снова его и поворачиваю его к себе так, чтобы наши уста могли прикоснуться друг к дружке. Высовываю язык и не без успеха раздвигаю им её губы. Дальше проникнуть ему мешают стиснутые зубы.

Опускаю ладонь снова вниз, но так, чтобы она скользила не поверх ночнушки, а под нею и могла непосредственно соприкасаться с кожей. Вот под нею и упругая мякоть её грудей. Я долго и упорно мну их, затем, приподнявшись на локте другой руки, беру их по очереди в рот и принимаюсь сосать и лизать, время от времени беря в зубы.

Госпожа Жукова распростёрлась на спине, возложив свои ладони мне на голову. Лежит недвижимо и не подаёт никаких признаков пробуждения. А раз так, можно действовать и посмелее.

Продолжая сосать тот из её сосков, что ближе ко мне, я пробегаю пальцами правой руки по полотну её сорочки до самого нижнего её края, то есть чуть ли не до щиколоток, и, поглаживая кожу, озабочиваюсь тем, чтобы время от времени, медленно и осторожно подталкивать кверху и закатывать этот самый подол. Так я добираюсь до её колен, а затем и до ляжек. И те, и другие оказываются довольно объёмными. Продолжая их исследование, задаюсь вопросом: «Отчего же эта толстушка, то есть — мне так тогда представлялось — женщина с жарким темпераментом, проявляет такую холодность в постельных отношениях с мужем? Ведь сама же призналась. Никто её за язык не тянул. Что ж, посмотрим, что будет дальше».

Ладонь моя неторопливо скользит по внутренним поверхностям бёдер господи Жуковой, но не успевает коснуться промежья, как оказывается стиснутой ими. Да так крепко, что дальше продвинуть её нет никакой возможности. Приходится вытаскивать её наружу и, задрав подол уже по самый пупок, прииматься за поглаживание живота, прерываемое время от времени пощипыванием волосков на лобке и новыми попытками проникнуть в промежье уже свеpрху.

Долго ли коротко, но мне всё же удаётся просунуть один палец в обнаруженную ложбинку и, скользя туда и сюда по ней, достичь краёв расщелины. Они на удивление совсем не влажные. Не обнаруживается в верхнем их углу ни тупого сосочка, хотя бы величиною со спичечную головку, ни никаких следов какого-либо уплотнения, долженствующего обозначать клитор. «Так вот оно в чём дело! — соображаю я. — Нет похотника, нет и похотливого желания! Значит, не у всех женщин он наличествует? Но разве так бывает? Наверно, бывает, как бывают незрячие или парализованные от рождения люди. Итак, мои старания там бесполезны. Чем же теперь заняться? Не пора ли вернуться к тёте Тани?».

Я освобождаю правую руку и прекращаю тискать левой её груди. Лежу и думаю, что делать. «Но ведь она навряд ли спит! Лежит и терпит почти всё, что я с ней проделываю. Значит, ей это хоть немного, но нравится. Что ж, попробуем ещё чего-нибудь»

Снова поворачиваю к себе лицом её голову, поглаживаю пальцем, только что вынутым из её промежности, просовываю его ей в рот и обнаруживаю, что зубы её разомкнуты и свободно пропускают его внутрь, где тот начинает играть с её языком.

«Язык! Вот что ещё ей не хватает!» — приходит мне на ум, и я моментально меняю позу: становлюсь на корточки меж её щиколоток, берусь руками за голени, приподнимаю их как можно выше и, не отпуская их, склоняюсь над её обращённой благодаря этому вверх вульвой и принимаюсь лизать её. О правильности сделанного мною вывода свидетельствовало то, что вскоре я почувствовал, как её ладони возлегли мне на темечко, так что мне приходится приложить некоторые усилия, когда понадобилось приподнять голову и сделать передышку. Чтобы заполнить чем-то эту паузу, я снова направляю к краям расщелины пальцы и тут же обнаруживаю, что края эти повлажнели. Не знаю от чего: от моей ли только слюны, или ещё и от её внутренних выделений, — но они повлажнели!

«Неужто готова? — приходит мне в голову. — Надо проверить».

Продвинувшись вперёд, я беру в ладонь свой член и подвожу его к достаточно раскрытому, как мне показалось, устью и собираюсь втолкнуть его туда, но в последний момент передумываю и решаю ещё немного подвигать им туда и сюда вдоль краёв расщелины, воздержавшись пока от проникновения между ними. И мне даётся понять, насколько приятны ей эти мои движения: её руки обвивают мои плечи, пальца начинают барабанить по лопаткам, а ногти то и дело впиваются мне в кожу.

Решив, что «дело в шляпе», я перехожу к решающему штурму, но тут меня ждёт полное фиаско. Лезень мой никак не хочет лезть в положенную ему норку: то ли эта норка располагается не под тем углом, что надо, то ли сам лезень потерял необходимую для этого твёрдость, а может быть то и другое, — но я в конец измучился. Снова принялся вылизывать её, затем даже хотел поставить раком, — на живот перевернуть удалось, но приподнять зад оказалось не под силу!

Что мне оставалось делать? Только ретироваться. Также тихо, как пришёл. Утешала только мысль, что есть возможность отыграться у тёти Тани.

30. 7 — с кузинами.

К ней я и направляю свои шаги. Да вот незадача: дверь не открывается. Неужто заперта изнутри? Решила наказать за долгое и бесплодное ожидание? Так вот значит как! Озлобившись, я собираюсь, было, сильно постучать и громко спросить: «В чём дело, дорогая тётушка? Почему такая немилость?» От этого намерения меня отвлекает тихий зов:

 — Саша!

Иду на голос и на кого-то натыкаюсь.

 — Саша, не пугайся, это я, Вера. Сможешь зайти на минутку?

Она берёт меня за руку, подводит к двери и вводит в свою комнату. Свет от керосиновой лампы позволяет мне увидеть её и её сестрёнку Надю. Обе в ночных рубахах.

 — Кстати, — говорю я, усаживаясь между ними на краю постели и обнимая их за полуголые плечики, — мне тоже нужно кое о чём вас спросить, особенно Надю.

 — Про французский роман, что ли?

 — Ну да, как он к вам попал? И как потом его у вас обнаружили?

 — Не из-за этого ли мама с папой только что поругались? Шум был такой, что мы проснулись.

 — Чувствуете себя виноватыми?

 — Не то чтобы виноватыми, но...

 — Пришибленными, да?

 — Вот-вот! Что теперь будет?

 — Что будет? Могут уже не меня, а вас отослать из этого гнезда разврата. Причём уже завтра.

 — Завтра? А как же... Значит, ты останешься с Олей и Ксеней?..

 — Значит с ними!... Их мамули не боятся моей близости с ними. Так что больше никто и ничего нам мешать не будет...

 — А как же я? Останусь в Москве одна одиношенька?

 — Ну почему одна? С Надей. Ведь её твоя мама тоже подозревает в развратных намерениях? Признайся-ка, маленькая чертовка, какие к тебе нехорошие мысли приходили в голову при чтении. Что было с Верой, я догадываюсь. А вот какие чувства одолевали тебя?

Потупив глаза, Надя молчит.

 — Вот так-то, — продолжаю я её пытать. — Читать греховные книги ты себе позволяешь, а пересказать их у тебя смелости нет!

 — Почему нет? Я уже делилась своими впечатлениями с Верой.

 — А со мной не хочешь поделиться? — спрашиваю я, обнимая и целуя её.

 — Я могу поделиться, — прерывает мои нравоучительные вопросы Вера. — Но только если ты и меня поцелуешь!

 — С удовольствием! — отвечаю я, приклеивая свои уста к её и залезая к ней за пазуху. — А можно мне взглянуть на твои пузырьки? Намного они увеличились с тех пор, как я любовался ими в последний раз?

Не без некоторой гордости и с явным удовольствием она взирает на то, как я вытаскиваю наружу её уже довольно заметные припухлости, поглаживаю их, пробую подбрасывать кверху.

 — Можешь и поцеловать. Ведь ты уже делал это, помнишь?

 — Ну как же! — радостно отвечаю я и припадаю к её соскам.

 — Так рассказывай же, Вера! — обращается к ней Надя.

 — Чего рассказывать-то? — недоумевает та, накрыв мою голову ладонями и тяжело задышав.

 — Чего чувствуешь, вот чего! А то я начну... Но если только Саша поцелует и меня... Точно также, как и тебя.

 — Да у тебя нечего ещё целовать! — с издёвкой говорит ей Вера.

 — Неправда, есть!

 — Может, покажешь?

 — Тебе что ль? Ты видела...

 — А Саше?

 — Саше? Если попросит...

 — Прошу тебя, Наденька, покажи! — говорю я, отрываясь от Вериного бюста и поднимая голову. — Яви нам, пожалуйста свои прелести!

В один миг она вскакивает, стаскивает с плеч лямки и позволяет ночнушке соскользнуть вниз, на пол. И стоит перед нами, поместив одну ладонь на груди, а другую на лобке.

Мы с Верой вскакиваем, становимся по обе стороны от неё, я развожу ей руки и принимаюсь нарочито расхваливать:

 — Какая же ты прелесть, Наденька! Просто маленькое чудо!

 — А где обещанный поцелуй? — спрашивает она.

 — Будет тебе поцелуй, и не один! — произношу с восхищением я, беря её под мышки, поднимая, и относя на кровать. — Посиди-ка вот так, пока мы полюбуемся твоей наготой.

 — Чем тут любоваться? — раздаётся за моей спиной недовольный голос Веры.

 — Каждому своё, — возражаю я, не в силах оторваться от представшего моему взору зрелища и трогая пальцами едва видимые соски на ещё менее заметных холмиках бюста. — Есть уже, что потрогать!

 — А волосики там, внизу заметил? — интересуется Надя, указывая пальцем на свой лобок.

 — Ничего себе, и волосики уже пробиваются... Правда, на палец, ещё нельзя накрутить, но ничего, всё впереди!

 — А у меня уже можно! — хвастается Вера, усаживаясь рядом с Надей и демонстрируя мне обильные рыжеватые кудряшки под задранным подолом своей сорочки.

Я сажусь перед ней на корточки и пробою намотать несколько наиболее длинных из них себе на мизинец, но это у меня не получается, о чём я и сообщаю ей.

 — А покажи Наде свою штуковину! — предлагает Вера, явно возжелав сама на неё взглянуть.

Я расстёгиваюсь и вытаскиваю наружу свои причиндалы.

 — Смотрите, мне не жалко. Можете и потрогать, если не боязно.

Обе они склоняются и о чём-то перешёптываются. Наконец, Вера говорит ей:

 — Да не бойся же, дурочка, спроси Сашу, если мне не веришь.

Надя, осмелев, обращается ко мне с таким вопросом:

 — Уж не эту ли вещичку помещал Сатюрнен меж ног своей сестры Сюзон?

 — Ты имеешь в виду роман о монастырском привратнике?

 — Да.

 — Она самая... Уж не хочешь ли ты примерить её?

 — А можно? — не скрывая радости, интересуется малютка.

 — А почему же нельзя? Давайте попробуем. А для начала разрешаю вам погладить её, потеребить, чтобы она приобрела должный вид, ибо, если не будет твёрдой и крепкой, не сможет внутрь ваших... Как вы между собой зовёте свои письки?... Ну-ка, устраивайтесь поудобнее на краю постели, опустите ноги на пол и раздвиньте их, дайте мне возможность по очереди приникнуть к ним устами и поцеловать их...

 — Чур, я первая! — восклицает Надя и спешит первой исполнить мои указания.

 — А я? — возмущается Вера и тут же присоединяется к ней.

Ну и благолепная же картина представляется моему взору! Насладившись ею вдоволь, я говорю:

 — Вы, милашки, поставили меня перед тяжёлым выбором: к кого начать?

 — С меня! Нет с меня! — закричали обе сразу.

 — Тише, тише! С ума совсем посходили, — урезониваю я их. — Сейчас заявится ваша маман и положит навсегда конец нашим забавам... Вы этого хотите?

 — Нет, вовсе нет! — отвечают они уже жалким шёпотом.

 — Тогда слушайте меня и повинуйтесь. Вообще-то следовало начать с Веры, как старшей. Но Надя проявила такую прыть, что придётся отдать ей пальму первенства.

Я присаживаюсь на корточки перед её коленками, склоняюсь над её совсем ещё безволосым лоном и, малость раздвинув кончиками своих пальцев его припухлые края, просовываю внутрь язык.

 — Ну что скажешь, малютка, приятно? — интересуюсь я, приподняв голову, чтобы сделать передых.

 — Ещё как! Продолжай же!

Я опускаю голову, чтобы продолжить. Но теперь моя правая рука устремляется к промежью Веры, и принимается пальпировать её устье. Оно, кажется, довольно влажным. Легко нащупывается и клитор величиною со спичечную головку, но моментально начинающий твердеть и увеличиваться в размере. Пробую просунуть вглубь палец, но он не идёт дальше первой фаланги, во что-то упёршись.

 — Ой, больно! — вскрикивает она.

 — А мне нет! — похваляется Надя.

 — Погоди, если дело дойдёт до лишения тебя девственности, то и тебе не избежать боли, — заверяю я её.

 — Ну и что! Я готова!

 — Дай-ка мне убедиться в этом, — говорю я, приподнимаясь.

К моему удивлению, мой кончик уже совсем не похож на то, что он представлял собою десяток минут назад в постели госпожи Жуковой. И перехватив устремлённые на него взгляды девочек, заявляю:

 — Как говорил этот самый злосчастный Сатюрнен, «некто незваный гордели­во поднялся торчком». Вот им я сейчас и пробую проткнуть ваши пипки. Идёт?

И, не спрашивая согласия, — оно для меня было несомненным, — подвожу свой эрегированный член к губкам Нади, чуточку просовываю его между ними, собираясь осторожно поводить им вверх и вниз, как та, может быть, вспомнив соответствующую сцену из цитированного уже романа, хватает его своими пальчиками и пытается ввести его дальше. Но тут же вскрикивает:

 — Ой, больно!

Причём довольно громко.

 — Ну вот, — констатирую я. — Сейчас заявится сюда разбуженная вами мама и устроит нам скандал. Быстро гасите свет и дайте мне возможность привести себя в порядок и улизнуть отсюда!

Свет тут же ими тушится, и в темноте, уже направляясь к выходу, я слышу, как кто-то из девочек, хихикая, шепчет:

 — Вспомни в случае чего о Туанетте!

30. 8 — и всё-таки с тётушкой.

Не сообразив впопыхах, о чём идёт речь, я вспомнил об этой матери Сюзон и мачехи Сатюрнена сразу же после того, как оказываюсь в коридоре и кто-то хватает меня за плечи, начинает трясти:

 — А вот и ты, непутёвый, откуда и куда путь держишь? Неужто от моих дочурок?

 — Это вы, Татьяна Николаевна?

 — Я самая... Что скажешь?

 — Да вот уже второй раз направляюсь к вам в надежде обнаружить дверь не запертой, — шепчу я, обнимая и крепко прижимая к себе.

 — Вот как!... А по дороге забрёл к Вере и Наде... И что же узнал от них?... Есть что поведать? Тогда заходи и рассказывай.

В комнате, куда она вводит меня, мне сразу же в глаза бросается свет от двух включённых на максимальную яркость керосиновых ламп и пустая постель.

 — А где же Алексей Иванович? — недоумённо спрашиваю я.

 — Спровадила его на часик-другой прогуляться по окрестностям...

 — Как же вам это удалось?

 — Сказала, что не могу заснуть из-за его храпа.

 — Он действительно храпел?

 — Какое это имеет значение теперь? Садись и рассказывай...

 — Сейчас... Только позвольте мне сначала удовлетворить своё естественное любопытство и расстегнуть ваш халат...

 — Что ж, пожалуй, позволю... А помнишь, как ты дрожащими пальцами расправлялся с пуговками на моей блузке тогда, на лесной поляне? Теперь, я вижу, ты действуешь довольно ловко... Но зачем ты стаскиваешь его с меня? Неужто мешает?... Ну, ладно, так и быть... А теперь рассказывай, что удалось узнать от Веры и Нади... Я ведь знаю, что ты у них был...

 — Хорошо, — соглашаюсь вроде бы я, возобновляя прерванные час с лишним назад ласки. — Но для начала позвольте узнать, прочли ли вы сами этот злосчастный роман?

 — Откуда бы я тогда знала о его возмутительном содержании?

 — Из их уст я слышал одно имя: «Туанетта». Это героиня романа?

 — Нет, главная героиня романа — её дочь Сюзон. А что?

 — А что вы скажете об этой самой Туанетте?

 — Да ничего особенного: баба как баба, хотя и француженка. Хотя, может быть, благодаря этому, довольно любвеобильная и ни в чём не отказывающая своему исповеднику. Забыла, как его зовут. А что?

 — Мне эту книжку прочесть не довелось, — объясняю я, запуская свою ладонь под верх сорочки и облапливая то одно, то другое полушарие её шикарного бюста, — но я подробно интересовался у девочек её содержанием, и мне показалось, что эта самая Туанетта помешала главному герою... Как его имя?..

 — Не помню... какое-то редкое. Во всяком случае, ни Жак и не Жан...

 — Не важно... Так вот, именно Туанетта помешала ему лишить девственности её дочь. Не так ли?

 — Ну, не совсем так... Что дальше?

 — А дальше, насколько я понял, Туанетта проявила не свойственную обычной бабе мудрость и взвалила на себя обязанности просвещения приёмного сына, не побрезговав предоставить в его полное распоряжение свою плоть... Разве не так?

 — Не совсем так, милый. Но я твою мысль поняла: ты хотел бы, чтобы я стала твоей Туанеттой... Вон уже почти всю обнажил, подол задрал, незнамо как, ноги раздвинул, рука гуляет, черти где... Но в романе всё было иначе.

 — А как? Расскажите.

 — Расскажите да покажите!... Не многого ли захотел?

 — А почему бы и нет?

 — Ну что ж, я сегодня добрая, время у нас есть, и попробую стать твоей учительницей, которая для успеха дела прибегает к опыту других. Слушай же. Эта самая твоя Туанетта, конечно же, была возмущена, обнаружив, как её дочь лишают девственности. Как говорится, inflаgrаntе, в самый разгар преступления.

 — В чём же оно заключалось? Что она увидела?

 — Насколько мне запомнилось, они были совсем без одежды в объятиях друг друга, на полу, рядом со сломанной кроватью. Сюзон попискивала и подрагивала, помогая усилиям своего кузена путём упорных толчков расширить уже явно проложенную тропку. Зрелище для материнских глаз то ещё! Ей казалось, что они уже на полпути к конечной цели. Щеки у Сюзон порозовели, и она часто и тяжело дышала. Они терлись потными телами. По чувственному выражению лица Сюзон можно было понять, что её восторг подавляет боль. Да и пасынок барахтался в явном предвкушении близившегося бла­женства. Увидев появление матери, Сюзон испугалась и начала предпринимать отчаянные попытки освободиться от хватки кузена, а он, распалённый желанием, лишь крепче стискивал её.

Туаннета окаменела. Рот её открылся было, да так ни одного слова из него и не вылетело. Но увидев, как Сюзон закрутила ягодицами и сообразив, что столь бурный экстаз вызывает схожие эмоции и у пасынка, у которого вот-вот тоже наступит наивысший миг, Туаннета успевает схватить его за плечи и помешать ему, так что он излился не внутрь, а на живот Сюзон. Однако ни страх, ни гнев, ни растерянность не могли охладить пыл пасынка. Опустив глаза, я смотрел, как яростно подрагивает его твёрдый, как железо, член.

 — Как сейчас у меня, — не забываю вставить я, схватив тётушку за руки и направив её к своему паху.

 — Откуда мне знать, я же не вижу! — отвлекается на минуту она от своего рассказа.

 — Я сейчас его явлю вашему взору, — обещаю я. — Продолжайте свой рассказ. Что было дальше?

 — А дальше было вот что. Туаннета взирала на его огурчик, как я сейчас на твой, и вывела пасынка из комнаты, даже не обменявшись с ним парой слов. Не то что я, — говорю тебе, всё говорю и ничего решительно не делаю, чтобы пресечь твои домогания. Да мне вот вывести тебя некуда.

 — Что ж было потом?

 — Tyаннета приводит его к себе в комнату и запирает дверь на задвижку. Кстати, а наша дверь заперта? Дай пойду взгляну.

 — Я сам взгляну. Не прерывайтесь.

 — Продолжаю. Пасынка охватил страх, ему захотелось удрать, скрыться с глаз мачехи. И, не придумав ничего лучшего, он ныряет в кровать и забивается под одеяло. Но напрасно. Будучи, как я уже говорила, бабой довольно любвеобильной, Туаннета не смогла не заметить достоинств соблазнителя.

 — Что вы имеете в виду, говоря о достоинствах, Татьяна Николаевна?

 — Я имею в виду то, что держу сейчас в своих руках... Но вернёмся к нашей Таунетте. Она догадалась о причине страха своего пасынка и постаралась его успокоить: «Нет, мальчик мой дорогой, нет, мой дружок, — утешно запричитала она. — От меня тебе не будет никакого вреда». Не поверив в её искренность и не покидая своего места, он суёт голову под подушку. Тогда она сама наклонилась и протянула руки под одеяло, чтобы вытащить его. Мальчик попытался забиться подальше, но всё напрасно, — она схвати­ла его. Ты спросишь — за что? За какую часть тела? Правильно. За огурец. Сопротивляться боль­ше не было смысла, и он вылезает. Она притягивает его к себе, как я тебя сейчас, продолжая держать за причинное место. Смущение от того, что он предстал перед Туанетrой, так сказать, в первозданном виде, не помешало ему удивиться, обнаружив, что она тоже голая, хотя ещё мгновение назад была одета, если и не благопристойно, то, по крайней мере, самое необходимое было прикрыто.

 — Как и вы сейчас. Не так ли?

 — Да, но только с той разницей, что твою тётушку оголил её племянничек, а Туанетта совершила это сама. А так как она не отпускала его, огурец в её руке обрёл свою прежнюю силу и твёрдость, которую, было, утратил от страха. Опасения уступили место страсти при виде обнаженной Tyанетты.

 — Она небось спросила: «Ты больше не будешь помышлять о Сюзон?»

 — Не помню таких подробностей, но помню, что те­перь его занимала лишь женщина, сидевшая передо ним, а в особенности некое обрамлённое пушком место на ней... Да, да, миленький, как у меня!... Tyанетта продолжала держать его за огурец, же смотрел на её лоно. И что же сделала эта бес­стыдница? Потянула его на свою кровать, и благодаря этому движению он оказался на ней... Вот так, как мы с тобой! И говорит, целуя в щёчку: «Ну же, мой дурачок, оседлай меня, не бойся!... Вставь его!» И он, также как и ты сейчас. не заставил себя просить дважды и не без проворства подчинился. И едва только довольно легко вонзился в неё, правда, в отличие от тебя, если верить романисту, по самую рукоять и наверно до самого её донышка, как она удовлетворённо вздохнула и произнесла: «Да, вот так! Хорошо!»

 — Это только её слова или ваши тоже.

 — И мои тоже, признаюсь.

 — Что было потом?

 — Уже подготовленный бла­годаря прелюдии, исполненной на пару с Сюзон, пасынок снова окунулся в водоворот наслаждения. Но ты, пожалуйста, не торопись. Не следуй его примеру, ибо, когда у него наступило излияние, оно оказалось столь обильным, что он чуть не упал в обморок, как раньше Сюзон. Не надо раньше срока падать на меня бездыханным, как пасынок на свою простушку мачеху...

 — Постараюсь, Татьяна Николаевна.

 — Ну и молодец. Жалко только, что цветы твоей невинности достались не мне... Признайся, кто же с таким необыкновенным проворством сумел сделать это? Молчишь?

 — Вы лучше, пока я не кончил, закончите свой пересказ истории с Туанеттой...

 — Чего там пересказывать? Ну и женщина! Юноша вроде её пасынка не мог бы желать на первое время о лучшей.

 — А то, что он таким образом в качестве первого любовного опыта приделал дополнительные рога своему папаше, — ничуть его не беспокоило?

 — А тебя беспокоит?

 — Нет. Вы же знаете, что мне сегодня взбрело в голову сделать это чуть ли не на глазах у Алексея Ивановича, во всяком случае в одной с ним постели...

 — Ну и хорошо, что не получилось... Меня, правда, эта идея не столько возмутила, сколько возбудила. Ещё бы: где это видано, чтобы рядом с мужем, пусть и спящим? Но крепко поразмыслив, решила не подвергать себя такому соблазну.

 — Какие же доводы взяли верх?

 — Очень простые: или из боязни и страха быть обнаруженной я не испытаю никакого удовольствия, или же, наоборот, войду в кураж от остроты ощущений и начну визжать и кричать так, что разбужу не только мужа, но весь дом.

 — Понятно. Но судя по тому, что вы сейчас не визжите, не кричите, особого удовольствия сейчас вы не испытываете. Даже находите время беседовать со мною, будто между нами ничего не происходит.

 — Да нет, что ты, миленький. То, что и как ты делаешь, доставляет мне немалое наслаждение. Но чтобы оно достигло пика, мне нужно время. Причём немало. Но потому, как ты всё убыстряешь и убыстряешь свои толчки, мне кажется, что его не хватит и на этот раз.

 — Что же мне делать? Остановиться на немного?

 — Что толку? Я-то в это время не буду получать удовольствия... Давай-ка поступим так: ты переворачиваешься на спину, а я осёдлываю тебя сверху. Поди, так тебя ещё никто этому не учил?

Я предпочитаю скромно молчать, но с готовностью меняю позу. Тётушка взбирается на меня, расставив колени около моих бёдер.

 — Вот так, миленький... Где там вой огурчик?

Просунув руку себе под задницу, она нащупывает искомое, вводит этот предмет в своё жаркое и сочащееся лоно, а затем принимается скакать. Причём довольно ретиво. Теперь уже ей не до слов. Дыхание становится прерывистым. Я держусь за её прыгающие бёдра и в какой-то момент ухитряюсь просунуть под неё ладони и начинаю пальпировать ягодицы.

 — Ах, вот здорово! — вырывается из её уст. — А будет ещё лучше, если ты сумеешь приподняться и обхватить меня одной рукой за шею...

Так как ничего нового для меня в этой просьбе нет, я её исполняю, приникнув губами к мякоти грудей и осторожно сжимая зубами то один, то другой сосок.

 — Какой же ты у меня молодец! — чуть ли не кричит уже тётушка, тяжело и громко дыша. — Сейчас, сейчас!... Ещё чуть чуть!... Ах, ах, ах!

Я ощущаю, как содрогается её таз импульсивно содрогается, а мой пах обильно увлажняется её выделениями. Сделав ещё несколько подскоков, тётушка тесно-тесно прижимается ко мне, обнимает и благодарно целует. Но освободиться от моего сё ещё стойкого хуйка не спешит.

 — Какой же ты молодец, миленький! — повторяет она, прижавшись ртом к моему уху. — Доставил такое наслаждение! Я теперь твоя вечная должница. Проси, что хочешь!

 — Ну, всего того, что мне хочется, вы мне дать не сможете.

 — Отчего же? Проси всего, что желаешь...

 — Кроме, конечно, согласия на лишение девственности ваших милых дочек?

 — Разумеется... Хотя, как я поняла, сами они не прочь попробовать. Но потому и старалась, чтобы отбить охоту к этому если не у них, то у тебя, вступив с ними в своего рода конкуренцию. Да что от тебя скрывать? Ты же знаешь...

 — А кто не знает? И девочки тоже. Потому и бесятся порою.

 — Да, забот с ними хватает, и приходиться пускаться на всякого рода хитрости, которые не прибавляют нам ни славы, ни чести.

И всё это она произносит, продолжая восседать на моём стержне, время от времени приподнимаясь на нём, чтобы снова и снова благодарно обнять и поцеловать меня. И в очередной раз делает это так порывисто, что соскакивает с этого стерня.

 — Ой, — говорит, — потеряла... Можно я верну его обратно?

 — Я не против, раз вам нравится.

 — Ещё как! Такой прелестный огурчик! Так бы и съела его!

 — Попробуйте!

 — Ты не против? Правда?

 — А почему бы и нет? Давайте попробуем...

Она опять высоко подскакивает, чтобы поцеловать меня, но затем не возвращается на прежнее место, а устраивается на коленях рядом и, склонившись, прикасается губами к самому кончику огурца, лижет его языком и через какое-то время осторожно берёт в рот и начинает сосать. Делает это она явно неумело, явно только для того, чтобы лишний раз проявить свою благодарность. Приятно, но больновато от прикосновения её зубов к возбуждённой плоти.

 — Спасибо, — говорю я, — но лучше не надо.

И освобождаюсь от этих чересчур уж острых в буквальном смысле этого слова ласк.

 — Не понравилось, значит, — делает она заключение. — Признаюсь, мне тоже это в некоторую тягость. Но я же обещала ни в чём не отказывать... Я даже не знаю, что ещё придумать, чтобы позволить тебе завершить своё дело и получить необходимое наслаждение. А то получается как-то странно: ты мне его доставил, да ещё с излишком, а я тебе — нет...

Я, конечно, мог бы уговорить её занять позу, принёсшую мне такой успех в сношениях с госпожой Самариной во время свидания с ней в Подольске. А это воспоминание приводит меня к мысли, не предложить ли тётушке то, на что госпожа Самарина уже, было, согласилась сегодня, да помешало появление её мужа, — не сзади, а в зад!

 — Вы никогда не пробовали сзади? — начинаю я издалека.

 — Ты хочешь попробовать меня сзади? — оживляется она. — Так в чём дело? Давай попробуем!..

 — А если не сзади, а непосредственно в зад?

 — В зад? Это как так? Разве так можно?

 — Наверно можно, раз монахи этим издревле занимаются.

 — Но ведь это небось очень больно...

 — А разве вам не было больно в первую брачную ночь?

 — Было. Ну что?

 — А ничего. Ведь потом всё прошло. Не так ли? Почему бы не попробовать? Ведь вы обещали мне ни в чём не отказывать. Разве нет?

 — Да, обещала. Но о таком даже подумать не могла.

 — А вот мне вдруг пришла в голову такая блажь.

 — Действительно, блажь. Другого слова и не подберёшь... Но, верная своему обещанию, — поверь, очень искреннему, — я готова попробовать... Что и как надо делать, ты знаешь?

 — Я сам не пробовал, но кое-что прознать из книжек. Мы сами уже неплохо подготовлены к этому физически: мой огурец весь покрыт вашей собственной смазкой и слюной, но в смазке нуждается и ваш задний проход. Пуслюнявим палец. Но этого, боюсь, мало. Вазелин найдётся?

Тётушка спускает ноги на пол, идёт к этажерке и достаёт баночку.

 — Кажется, это вазелин. Что с ним делать?

 — Намажьте мне как следует указательный палец, своею слюной смочите хорошенько мой огурец и забирайтесь на кровать, станьте на колени задом ко мне и позвольте мне побробовать.

Когда она всё это выполнила, я приступаю к делу: вот кончик моего указательного пальца дотрагивается до её ануса, совершает лёгкие движения вокруг него и погружается внутрь, сначала по ноготь, потом на целых две фаланги. Она ойкает.

 — Ничего? — спрашиваю.

 — Вроде ничего, — отвечает она, сохраняя занятую позу с выпяченным ко мне задом.

Я пристраиваюсь к нему поудобнее и, взяв в другую руку огурец, ввожу его, но не в анус, а в вагину и начинаю совершать там возвратно-поступательные движения. Тётушка охотно подмахивает мне, промычав что-то вроде:

 — Может, так и продолжим? Я не против.

 — Нет, — разъясняю я. — Это только, чтобы лучше смазать.

 — Жаль! — произносит она со вздохом.

 — Мне приходилось слышать такую поговорку: жалко у пчёлки в жопке. Вот сейчас самое время погрузить и моё жало в вашу попу. Я у же погрузил туда целых два пальца. Ничего?

 — Пока терпимо.

 — Придётся ещё малость потерпеть, когда я заменю их своим огурцом. Ох, как он хорошо смазан! Да, к счастью, не такой уж и большой.

 — Дай-то Бог, — произносит она дрожащим голосом.

Я вынимаю пальцы, заменяю их головкой своего члена и, не долго думая с силою подаю свой крестец вперёд. Она охает и пытается податься своим крестцом вперёд, но мне удаётся удержать её в прежней позе, крепко ухватившись за бока.

 — Ещё чуть-чуть, тётушка, — умаляю я. — Потерпите малость!

Два три толчка, и я ощущаю, как её нечто, похожее на клапанное устройство, поддаётся и раздвигается, пропуская вглубь не только головку, но и постепенно весь огурец.

 — О, до чего это было больно! — слышу я слова тётушки.

Но сейчас, когда я, подавшись назад, совершаю новое погружение, она приветствует его встречным движением. И так каждый раз. Ощущение непередаваемое: моему огурцу так сладостно тесно, что ещё десяток-другой толчков, как из его конца вырывается поток спермы и я замираю в блаженстве.

 — Ну что, кончил? — интересуется тётушка, продолжая лёгкие движения своим насаженным на мой стержень крестцом.

 — Не то слово, Татьяна Николаевна! Даже не знаю, как вас благодарить! А вы, небось, здорово натерпелись?

 — Что было, то было... Обещала же... И выдюжила. Но теперь-то можно мне избавиться от твоего инструмента, меня словно прошившего?

Мы разъединяемся, и она с некоторым усилием усаживается на свою задницу и продолжает:

 — Бог ты мой, знал бы так, как у меня там всё болит! Надо же!

 — Ничего

удивительного в этом нет, — делаю я успокоительное заявление. — Хорошо ещё, что вы были так сильно возбуждены, что это в значительной мере блокировало чувство боли. Вазелин оказался кстати. Да и мой почти детский огурчик оказался в меру маленьким.

 — Может быть, всё это и так. Но не хотелось бы ещё раз повергаться такому мучительному испытанию. Ведь у меня глаза чуть на лоб не вылезли!..

 — Уверен, что в другой раз таких мучений не будет...

 — Ничего себе! Он смеет говорить о другом разе! Давай-ка поживей собирай свои пожитки и оставь меня... Вон уже светает в окне, а я не знаю, как утром я смогу подняться...

Я мигом вскакиваю, одеваюсь и покидаю комнату, оказавшуюся для меня столь гостеприимной.

Выхожу на крыльцо. Идёт такой сильный дождь, что идти к госпоже Карповой отсыпаться у неё, пропадает охота. Бегу в уборную, затем направляюсь к умывальнику и совершаю там тщательный туалет, после чего возвращаюсь в дом. И надо же, сталкиваюсь лицом к лицу с хозяйкой.

 — Вы, Мария Александровна? Что так рано на ногах?

 — А ты где так поздно задержался? Заходила в библиотеку, там тебя нет. Волноваться начала. Ты так и не поспал?

 — Чуточку удалось. И знаете, где?

 — Где?

 — В вашей постели!

 — Как ты там оказался?

 — Думал: или застану вас там, или дождусь вашего прихода.

 — Узнаю буйную головушку... То-то мне, когда я пришла к себе прикорнуть часик-другой, показалось, что кто-то здесь побывал посторонний.

 — А это был я. Но надеюсь, я для вас не совсем посторонний?

 — Не совсем? Пожалуй, что и так... Чего же не дождался меня?

 — Проснувшись, подумал, что уже поздно, и если позволю себе снова сомкнуть очи, утром буду обнаружен вашим вернувшимся супругом.

 — Да нет, он вернётся только вечером. Сегодня придётся делать ещё одну операцию.

 — Кто ж знал... А раз так и комната ваша остаётся свободной, может быть, вы разрешите мне снова оказаться там и безбоязненно поспать до обеда?

 — А как же прислуга, которая вскоре должна явиться с приборкой?

 — Отмените её.

 — Под каким предлогом?

 — Не знаю. Вам виднее, где их руки нужнее.

 — Что ж, пожалуй, так и поступлю. Иди: моя комната и моя постель в твоём распоряжении до обеда.

Наш разговор прерывается появлением Алексея Ивановича с огромным букетом полевых цветов.

 — Вы откуда и куда? — изумлённо спрашивает его Мария Александровна. — Да ещё в такую рань?

 — Доброе утро, господа, — приветствует он нас несколько смущённо. — Вы не представляете, какая это прелесть — прогулка по лесу в ожидании восхода солнца!

 — Что ж, рада за вас. Но надо, наверно и поспать?

 — Конечно, конечно! Вот вручу Тенечке букет — и на боковую!..

Он начинает подниматься по лестнице, а хозяйка обращается ко мне:

 — А ты что стоишь и ждёшь — Конечно, конечно! Вот вручу Тенечке букет — и на боковую!... ? Марш тоже на боковую!

 — Мне закрыться на всякий случай? — спраши/pваю я.

 — Это было бы не так уж и плохо... Именно на всякий случай... Но если мне вдруг зачем-то понадобится забежать на минуту, что, прикажешь стучать, а потом стоять и ждать, когда ты соизволишь открыть дверь, которая обычно днём не закрывается? А ведь в коридоре постоянно снуют люди. Что они подумают? Нет уж, ничего, пожалуйста, не делай. Только убери с глаз подальше одёжку и обувь, чтобы не бросались в глаза, если кому-нибудь придёт в голову заглянуть ко мне, да и сам с головой укройся пол одеялом... С Богом!

 — Вы поцелуете меня?

 — Вот несносный попрошайка!

Она нежно обнимает и целует меня:

 — Получай!... А теперь сгинь!... Как говорится, с глаз долой, из сердца вон!

 — Ну зачем же из сердца, Мария Александровна? Мы так не договаривались!..

И, взяв её за плечи, я пытаюсь прижать её к себе. Она мягко, но решительно уклоняется от моих ласк:

 — Не канючь, пожалуйста. Иди, пока я не передумала.

Я и иду, обрадованный таким удачным исходом бурно проведённой ночи и преисполненный радужных надежд на день грядущий.