Забота о теще Ч.1 ,продолжения Слепой бабушки

Прошёл год с тех пор, как Оля, их дочь, уехала учиться в другой город, оставив Артёма и Нину вдвоём в их скромном доме на окраине. Смерть тестя оставила пустоту, но её заполнила тёща, Мария — старая женщина, которой шёл седьмой десяток, ближе к семидесяти. Инсульт ослабил её тело, но не дух: руки дрожали, ноги шаркали, но голос — хриплый, резкий, как старый нож — всё ещё рубил воздух, а глаза, мутные от возраста, цепко ловили жизнь. Её тело носило следы прожитых лет: грудь, некогда полная, теперь обвисла, с тёмными ореолами, что проступали под тонкой кожей; живот, мягкий и складчатый, выпирал над костлявыми бёдрами; волосы, короткие, седые, с жёлтым оттенком от старости, торчали в беспорядке, как сухая трава. Она была немощной, но живой — грубой, с остатками былой удали, что пробивалась в её насмешках.

Артёму было за пятьдесят — крепкий, но не молодой, с лёгкими морщинами у глаз и сединой в тёмных волосах. Он не пил, кроме редкого стакана по праздникам, не курил, держал себя в форме долгими прогулками и работой по дому. Эрекция не подводила, но уже не вспыхивала мгновенно, как в юности — она нарастала медленно, тёплым угольком, что тлеет перед жаром. Он взял на себя уход за Марией — варил ей жидкую овсянку, помогал встать, вёл под локоть, пока она ворчала про "старые кости". Нина уходила на фабрику с утра, оставляя их вдвоём в тесной кухне, среди запаха мыла и звука капающего крана.

Той ночью Нина задержалась у соседки, обсуждая швейные сплетни, а Артём повёл Марию в ванну. Вода шумела, пар поднимался к облупившемуся потолку, заполняя тесное пространство влажным теплом. Он снял с неё халат, стараясь не задерживать взгляд на её теле — грудь свисала, как тяжёлые капли, живот дрожал мягкими складками, седые волосы между ног, редкие и жёсткие, проступали сквозь бледность кожи. Она опёрлась на его руку, села в ванну, и вода плеснула, обнимая её дряблые бёдра. Он взял мочалку, намочил её, начал мыть — сначала спину, чувствуя под пальцами её костлявые лопатки, потом плечи, где кожа сморщилась, как старый пергамент.

Его руки двигались медленно, привычно, но что-то в этом тепле, в её близости, шевельнулось в нём. Он провёл мочалкой ниже, вдоль поясницы, и пальцы, будто невзначай, скользнули между её ягодиц — мягких, чуть липких от воды. Она напряглась, выдохнула — тихо, но с лёгким оттенком звука, что был больше стоном, чем кашлем. Он замер, чувствуя, как сердце стукнуло чуть быстрее, но продолжил, будто ничего не заметил. Мочалка поднялась к её груди, и его рука, дрогнув, коснулась края её обвисшего холма — кожи, тёплой и влажной, с тёмным ореолом, что проступал под пеной. Она снова издала звук — мягкий, хриплый, почти невольный, и её тело чуть подалось вперёд.

— Ты ловкий, зятёк, — сказала она, голос был грубым, но с тенью насмешки, что пробивалась сквозь её усталость. — Небось, не впервой старух мыть?

Он сжал мочалку сильнее, чувствуя, как прошлое всплывает в памяти — запах седых волос Ольги Ивановны, её шепот "трогай", тепло её кожи под его ладонями. Тот жар, что когда-то захлёстывал его мгновенно, теперь тлел медленно, но верно, разгораясь внизу живота.

— Привык, — ответил он тихо, стараясь держать голос ровным, и провёл мочалкой по её животу, ощущая мягкие складки под пальцами.

Её рука опёрлась о край ванны, голова чуть повернулась, и взгляд — мутный, но острый, как старый клинок — поймал его. Он опустил мочалку ниже, к её бёдрам, и пальцы, скользнув под воду, задели седые волосы между ног — жёсткие, влажные, тёплые. Она выдохнула громче, стон сорвался с её губ — слабый, но живой, и это ударило в него током. Его тело отозвалось — не сразу, а медленно, как угли под ветром, и он почувствовал, как штаны начинают теснить его там, где жар нарастал.

— А что, не возбуждён, поди? — спросила она, и в её тоне мелькнула тень былой кокетливости, что не угасла даже в болезни. — Или я уж совсем никудышная стала?

Её слова обожгли его, как пар над водой. Он вспомнил её — Ольгу Ивановну, её дыхание, её тепло, тот первый раз, когда она открыла ему себя. Память ожила, яркая и острая, и кровь прилила ниже, заставляя его напрячься — не мгновенно, но твёрдо, как мужчина, что знал своё тело. Мария заметила это — её губы дрогнули в слабой, но живой улыбке, и слабый жар тронул её кожу, давно забытую мужчинами. Её удивило, что она, больная и старая, могла разжечь в нём пламя, и это пробудило в ней тень былой удали.

— Нет, — соврал он, отводя взгляд, но голос выдал его — хриплый, дрожащий от напряжения.

— Врёшь, паршивец, — буркнула она, и её рука — дрожащая, но цепкая — коснулась его бедра, чуть выше колена, будто проверяя его слова. — Старуха я, а ещё могу, видать.

Он сглотнул, чувствуя, как её пальцы — холодные, но живые — оставляют след на его коже, как ток пробегает по его телу, отзываясь ниже пояса. Вина перед Ниной кольнула его остро, как игла, но жар, что рос внизу, был сильнее — тёплый, тяжёлый, знакомый. Прошлое и настоящее смешались в этом тесном полумраке ванной, где вода плескалась о её тело, а её стон — слабый, но живой — повис в воздухе. Эта искра, что тлела в её взгляде, стала началом чего-то нового — тайного, опасного, их.

— Давай, мой меня дальше, — сказала она тихо, с грубоватой насмешкой, но в голосе мелькнуло что-то ещё — приглашение, слабое, но ясное, как пар над водой.

Он кивнул, не глядя на неё, и закончил мыть её — медленно, стараясь не касаться её там, где тело уже знало его руки. Вода остыла, пар осел, и он помог ей выбраться — подхватил под локти, чувствуя её тяжесть, её дрожь. Она встала, шатаясь, и он взял полотенце, начал вытирать её — сначала спину, потом грудь, стараясь не задерживаться на её мягких, обвисших холмах, затем бёдра, где кожа была влажной и тёплой. Её взгляд скользнул вниз, и она заметила бугор под его штанами — явный, хоть и не резкий, как у молодого, но живой, настоящий. Её губы дрогнули в слабой улыбке, и внизу живота, там, где годы гасили всё, она почувствовала бабочек — лёгких, трепещущих, давно забытых. Она уже десятилетия не испытывала такого — этот слабый, но острый укол желания, что пробудился от его близости.

Он взял её ночнушку — выцветшую, с тонкой тканью, что едва скрывала её тело, — и натянул через её голову, помогая просунуть руки в рукава. Её кожа пахла мылом и чем-то старым, её дыхание было хриплым, но живым. Он повёл её в спальню, поддерживая под локоть, стараясь скрыть то, что росло под штанами — не мгновенный порыв, а тёплое, тяжёлое напряжение, что выдавал его шаги, его молчание. Он не был изменщиком — в его жизни было две женщины: Ольга Ивановна, что дала ему всё, и Нина, что стала его тихой гаванью. А теперь, в этом доме, в этом полумраке, могла появиться третья — старая, больная, но живая, с искрой, что жгла его изнутри.

— Ложись, — сказал он тихо, помогая ей сесть на кровать, и его голос дрогнул, выдавая его борьбу.

Она легла, натянула одеяло, но её взгляд — мутный, но цепкий — поймал его ещё раз.

— Ты… аккуратней там, зятёк, — буркнула она с лёгкой насмешкой, но в её тоне мелькнуло тепло, почти приглашение. — Не молоденький уже.

Он кивнул, отвернулся, чувствуя, как жар внизу живота тлеет, как вина и желание борются в его груди. Он вышел из спальни, закрыл дверь, но её стон, её взгляд, её бабочки остались с ним — тайна, что уже не спрятать, искра, что уже не погасить.

Дни после того купания тянулись медленно, но с привкусом чего-то нового, что тлело в их тесной квартире. Артём старался держаться как обычно — варил Марии овсянку, перетирал её ложкой, пока она ворчала про "жидкую бурду", помогал ей встать, чувствуя её дрожащие руки под своими ладонями. Нина уходила на фабрику с утра, бросая ему короткое "присмотри за мамой", и он оставался с тёщей один — в их кухне, среди запаха мыла и звука капающего крана, что отсчитывал их молчание. Но это молчание было другим — тяжёлым, горячим, с привкусом её взгляда, её пальцев на его бедре, её тихого стона, что не выходил у него из головы.

Утро пришло серое, с тонким дождём за окном. Нина ушла раньше обычного, хлопнув дверью, и Артём возился на кухне, грея чайник. Мария сидела в спальне, на старой кровати с продавленным матрасом, и её голос — хриплый, но мягкий — пробился через скрип половиц.

— Артём, подойди-ка, — позвала она, без привычного ворчания, но с тенью тепла. — Ноги что-то ноют, разомни их немного.

Он вытер руки о полотенце, прошёл в спальню, чувствуя, как сердце стукнуло чуть быстрее. Она сидела, завернувшись в одеяло, ночнушка задралась до колен, обнажая её бледные, костлявые ноги с синими венами. Её седые волосы торчали в беспорядке, грудь свисала под тканью, живот выпирал мягкими складками. Он опустился рядом, взял её ступню в ладони — холодную, дрожащую, но живую, — и начал массировать, медленно, стараясь не смотреть ей в глаза.

— Хорошо у тебя руки работают, зятёк, — сказала она тихо, голос был грубым, но с мягкой ноткой, что скользнула в тишину. — Ловко так… Не только ноги мне разминаешь, поди?

Он замер, пальцы сжали её лодыжку чуть сильнее. Её слова были не резкими, а тёплыми, почти ласковыми, и они ударили в него мягко, как пар из той ванной. Он почувствовал, как тепло — медленное, тяжёлое — начинает тлеть внизу живота. Он не был молодым, не пьянел от страсти мгновенно, но её взгляд — мутный, но живой — разжёг в нём угли, что давно не гасли.

— Стараюсь, — ответил он тихо, стараясь держать голос ровным, и провёл ладонью выше, к её икре, чувствуя её дрожь под пальцами.

Она хмыкнула, откинулась на подушку, и её рука — дрожащая, но цепкая — потянулась к нему, коснулась его колена. Он напрягся, чувствуя, как её пальцы скользят выше, к бедру, и жар в нём разгорелся сильнее — не мгновенно, а твёрдо, как у мужчины, что знал своё тело.

— Вижу, неспокойно тебе, — сказала она мягко, с лёгкой улыбкой, что дрогнула на её губах. — Не прячься, Артём… Я ж не слепая ещё.

Её рука двинулась дальше, к его паху, и он сглотнул, чувствуя, как кровь приливает вниз. Он не был изменщиком — в его жизни было две женщины: Ольга Ивановна, что дала ему всё, и Нина, что стала его тихой гаванью. Но теперь эта старая, больная тёща с её тёплой живостью тянула его туда, где он не хотел быть — или хотел слишком сильно. Он схватил её запястье, остановил её.

— Не надо, — выдохнул он, голос дрогнул, но хватка ослабла, выдавая его слабость.

— Почему не надо? — ответила она тихо, выдернув руку, но тут же потянувшись снова, расстёгивая его штаны с неуклюжей нежностью. — Ты мне помогаешь… Дай и мне хоть раз.

Её пальцы нашли его — твёрдого, горячего, — и она наклонилась, дрожа, но решительно. Её губы коснулись его, сначала неуверенно, потом сильнее, обхватывая его с хриплым выдохом. Он застонал — тихо, сдержанно, чувствуя, как её рот, старый, но живой, движется неуклюже, но тепло. Её зубы задевали его, её язык был шершавым, но это было настоящее — их, сырое, близкое. Вина перед Ниной резанула его, как нож, но жар, что накатил, был сильнее — он сжал одеяло, подался к ней, и через минуту кончил, с глухим стоном, что вырвался из его груди.

Она отстранилась, вытерла губы тыльной стороной ладони, посмотрела на него с мягкой, почти ласковой улыбкой.

— Ну вот, полегчало тебе, — сказала она тихо, без привычной насмешки, и добавила, глядя в пустоту: — Живая я ещё… И ты не железный. Ты мне не чужой, Артём, да и ухаживаешь за мной… Дочери повезло с таким мужем.

Он лежал, тяжело дыша, чувствуя, как стыд и облегчение борются в нём. Её слова — тёплые, благодарные — тронули его глубже, чем он ожидал, и её взгляд — мутный, но живой — поймал его, оставив в груди странное тепло. Он натянул штаны, стараясь не смотреть на неё, но её дыхание — хриплое, но мягкое — осталось висеть в комнате.

— Ты… зачем? — выдохнул он, голос дрожал от смеси вины и чего-то ещё.

— А затем, — ответила она тихо, натягивая одеяло. — Чтоб не мучился. И чтоб я… почувствовала себя живой хоть чуть.

Он встал, чувствуя, как ноги дрожат, как её слова жгут его изнутри. Она легла обратно, но её тепло, её провокация, её близость остались с ним — тайна, что уже не спрятать, связь, что уже не разорвать. Он вышел, закрыл дверь, но её голос, её губы, её "не чужой" звенели в нём, обещая то, что он не мог ни остановить, ни забыть.

Дни после той спальни, где её губы впервые коснулись его, текли с тяжёлым привкусом тайны. Артём старался держаться привычно — варил Марии кашу, помогал ей встать, провожал до стула, но её взгляд, её тёплое "ты мне не чужой" не выходили у него из головы. Нина уходила на фабрику с утра, бросая ему короткое "присмотри за мамой", и он оставался с тёщей один — в их тесной квартире, где каждый скрип половиц, каждый шорох её одеяла напоминал ему о том, что уже не забыть. Вина перед женой жгла его, но жар, что тлел внизу живота, был сильнее — медленный, твёрдый, неумолимый.

Тот день пришёл серый, с тонким дождём за окном, что стучал по стеклу слабой дробью. Нина ушла на работу чуть свет, хлопнув дверью, и Артём остался с Марией в их полуденной тишине. Он решил помыть её — обычное дело, что стало их ритуалом. Вода шумела в ванной, пар поднимался к облупившемуся потолку, и он снял с неё халат, стараясь не задерживать взгляд на её теле: грудь, обвисшая, с тёмными ореолами, живот, мягкий и складчатый, седые волосы между ног, редкие и жёсткие. Он помог ей сесть в ванну, вымыл её — спину, плечи, бёдра, — чувствуя, как её кожа дрожит под его пальцами, как её дыхание становится чуть глубже. Он вытер её полотенцем, натянул ночнушку — выцветшую, тонкую, что цеплялась за её влажное тело, — и повёл в спальню, поддерживая под локоть.

Она села на кровать, одеяло упало к её коленям, и он повернулся, чтобы уйти, но её голос — хриплый, но мягкий — остановил его.

— Артём… постой, — сказала она тихо, глядя в пустоту перед собой. — Поговорить надо.

Он замер, чувствуя, как сердце стукнуло сильнее, и повернулся к ней. Её седые волосы торчали в беспорядке, глаза, мутные, но живые, поймали его слабый силуэт в полуденном свете, что лился через занавески.

— О чём? — спросил он, голос дрогнул, выдавая его напряжение.

Она кашлянула, сжала край ночнушки, будто собираясь с духом.

— Я… давно такого не чувствовала, — начала она деликатно, голос был слабым, но тёплым. — Ты рядом, ухаживаешь… и я… хочу тебя, Артём. Не знаю, как сказать иначе, но… хочу. Ты мне не чужой, и мне… хорошо с тобой.

Её слова ударили в него мягко, но глубоко, как тёплый ветер в грудь. Он сглотнул, чувствуя, как жар, что тлел в нём, разгорается сильнее — не мгновенно, а медленно, твёрдо, как угли под дыханием.

— Мария… — выдохнул он, шагнув к ней, но остановился. — Это… неправильно. Нина…

— Знаю, — перебила она тихо, подняв руку, дрожащую, но решительную. — Потому и говорю… пока в тайне надо. Никому не скажем. Только ты и я. Нина не узнает, а мне… мне это нужно. И тебе, вижу ведь.

Он молчал, чувствуя, как вина и желание борются в нём, как её слова — простые, честные — тянут его к ней. Она смотрела на него, слепо, но точно, и в её взгляде было что-то живое, что он не мог отвергнуть.

— Хорошо, — сказал он наконец, голос был хриплым, но твёрдым. — В тайне. Только… ты уверена?

— Уверена, — ответила она мягко, с лёгкой улыбкой. — Иди ко мне.

Он шагнул ближе, сел рядом, и она потянула его за руку — дрожащую, но тёплую. Её пальцы скользнули к его штанам, расстегнули их, и она наклонилась, медленно, с неуклюжей нежностью. Её губы коснулись его — сначала робко, потом увереннее, обхватывая его с хриплым выдохом. Он застонал тихо, чувствуя, как её рот, старый, но живой, движется, как её язык — шершавый, но мягкий — будит в нём жар. Она старалась, чтобы он окреп — не мгновенно, а твёрдо, как мужчина его лет, и он сжал её плечо, отдаваясь её теплу.

— Так… хорошо? — спросила она хрипло, отстранившись на секунду, её дыхание дрожало.

— Да… — выдохнул он, чувствуя, как она возвращается, доводя его до края.

Она закончила, вытерла губы тыльной стороной ладони, и он потянул её к себе — нежно, но с силой, что росла в нём. Его губы нашли её — сухие, морщинистые, но живые, — и он поцеловал её, сначала осторожно, потом глубже, с голодом, что вырвался из его груди. Она ответила, тихо застонав в его рот, и её руки — дрожащие, но цепкие — обняли его шею. Он целовал её шею — мягкую, с запахом мыла и старости, — чувствуя, как её пульс бьётся под его губами, как её тело дрожит от его близости.

— Ложись, — шепнул он, и она легла на спину, ночнушка задралась, обнажая её бёдра, её седые волосы между ног.

Он снял штаны, лёг сверху, чувствуя её тепло под собой. Его руки сжали её бёдра — нежно, но твёрдо, — и он вошёл в неё — медленно, с её тихим стоном, что сорвался с её губ. Она была тесной, влажной, живой, и он двигался — сначала чувственно, с поцелуями в её шею, её губы, потом жёстче, глубже, с силой, что вырывалась из него. Она обхватила его руками, её ногти впились в его спину, и она стонала — хрипло, но нежно, отдаваясь ему полностью. Он чувствовал её тепло, её дрожь, её желание, и это было их — тайное, близкое, настоящее.

— Артём… — выдохнула она, голос дрожал от смеси боли и удовольствия. — Ты… сильнее можешь?

Он кивнул, ускорился, целуя её глубже, и жар накатил на него — твёрдый, тяжёлый, неудержимый. Он кончил, с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тело дрожит под ним, как её дыхание сливается с его. Она лежала, тяжело дыша, и её рука — дрожащая, но тёплая — провела по его спине.

— Хорошо… было, — сказала она тихо, с лёгкой улыбкой. — Давно я… так не чувствовала.

Он отстранился, лёг рядом, чувствуя, как стыд и нежность борются в нём. Её слова — простые, честные — тронули его, и он кивнул, натягивая одеяло на них обоих.

— В тайне, — повторил он хрипло, глядя в потолок. — Никому.

— Никому, — согласилась она, прижимаясь к нему, её тепло осталось с ним — их тайна, их день.

Кровать скрипела под ними, смешиваясь с далёким стуком дождя, и это был их звук — тайный, живой, дневной.

Прошла неделя с того дня, когда Мария открыла ему своё желание, и их тайна стала их воздухом — тяжёлым, горячим, живым. Артём жил в двух мирах: один — с Ниной, где он варил суп, мыл посуду, слушал её тихие рассказы о фабрике, другой — с Марией, где каждый её взгляд, каждый шорох её ночнушки будил в нём жар, что тлел медленно, но твёрдо. Нина уходила на фабрику с утра, бросая привычное "присмотри за мамой", и их квартира становилась их убежищем — тесным, скрипящим, пропитанным запахом мыла и их молчаливой близости. Он не был новичком в этом — Ольга Ивановна научила его всему, от нежных касаний до жёсткой страсти, а с Ниной он знал тепло семейной постели, её мягкие вздохи и привычные ритмы. Но с Марией было иначе — её грубая живость, её дрожащие руки тянули его в пропасть, что пугала и манила, и он сам хотел её не меньше, чем она его.

Тот день был душным, дождь утих, оставив за окном влажную тишину и слабый гул ветра. Нина ушла на фабрику чуть позже обычного, замешкавшись с сумкой, и её шаги затихли за дверью. Артём остался в кухне, стоя у плиты, помешивая суп — густой, с картошкой и луком, что варился на слабом огне. Запах еды смешивался с сыростью воздуха, и он вытирал руки о полотенце, когда её голос — хриплый, но мягкий — скользнул к нему из-за стола.

— Артём… подойди ко мне, — позвала она, с тёплой ноткой, что пробивалась сквозь её усталость. — Хватит там возиться, посиди рядом.

Он повернулся, чувствуя, как сердце стукнуло чуть быстрее, и подошёл к ней. Мария сидела за столом, ночнушка задралась до колен, обнажая её бледные ноги с синими венами. Её седые волосы торчали в беспорядке, грудь свисала под тонкой тканью, живот выпирал мягкими складками, но в её мутных глазах горела искра — живая, цепкая, что не гасла даже в болезни. Он сел напротив, положил руки на стол, стараясь не смотреть на неё слишком долго, но её дыхание — слабое, но тёплое — уже тянуло его к ней.

— Чего суп варишь? — спросила она, с лёгкой улыбкой на сухих губах. — Мне и каши хватает, а ты всё стараешься.

— Надо же тебя кормить, — ответил он тихо, с тенью улыбки, но голос дрогнул, выдавая его напряжение. — Не одной кашей жить.

Она хмыкнула, протянула руку через стол, коснулась его ладони — её пальцы были холодными, дрожащими, но живыми. Он почувствовал, как ток пробежал по его коже, как тепло — медленное, тяжёлое — начало тлеть внизу живота.

— Ты мне… нужен, Артём, — сказала она тихо, её голос стал мягче, почти шепотом. — Не только с супом… Хочу тебя… опять.

Её слова ударили в него мягко, но глубоко, и он сжал её руку, чувствуя, как жар разгорается. Он не был мальчишкой — Ольга Ивановна дала ему опыт, Нина добавила свои уроки, и теперь он смотрел на Марию с желанием, что росло не только от её провокаций, но и от него самого.

— Здесь? — спросил он хрипло, кивнув на кухню, и его пальцы сжали её сильнее.

— А где ж ещё? — ответила она с лёгкой улыбкой, потянув его к себе. — Пока Нины нет… давай.

Он встал, обошёл стол, и она поднялась, опираясь на его руку, её ночнушка задралась выше, обнажая бёдра. Он притянул её к себе, чувствуя её тепло, её дрожь, и его губы нашли её — сухие, потрескавшиеся, но тёплые. Он поцеловал её, сначала осторожно, потом глубже, с голодом, что вырвался из его груди. Она ответила, тихо застонав ему в губы, и её руки — дрожащие, но цепкие — обняли его шею. Он целовал её шею — мягкую, с запахом мыла и её кожи, — чувствуя, как её пульс бьётся под его губами, как её тело отзывается на него.

— Дай-ка я… — шепнула она, опускаясь на стул, и её пальцы расстегнули его штаны с неуклюжей теплотой.

Она наклонилась, её губы коснулись его — сначала робко, потом увереннее, обхватывая его с прерывистым выдохом. Он застонал тихо, чувствуя, как её рот — влажный, живой — движется, как её язык — тёплый, чуть шероховатый — будит в нём жар. Она старалась, чтобы он окреп — не мгновенно, а твёрдо, как мужчина его лет, и он сжал её плечо, отдаваясь её теплу.

— Хорошо тебе? — спросила она хрипло, отстранившись на секунду, её дыхание дрожало.

— Да… — выдохнул он, и она вернулась, доводя его до края.

Она закончила, вытерла губы тыльной стороной ладони, и он потянул её вверх — нежно, но с силой, что росла в нём. Он прижал её к столу, чувствуя её бёдра под своими руками, и задрал её ночнушку, обнажая её седые волосы между ног, её мягкую кожу. Она стояла, опираясь на стол, и он вошёл в неё сзади — медленно, с её тихим стоном, что сорвался с её губ. Она была тесной, влажной, живой, и он двигался — сначала мягко, с поцелуями в её шею, потом глубже, с силой, что вырывалась из него. Она стонала — хрипло, но тепло, поддаваясь ему, и её руки вцепились в край стола.

Но он хотел большего — опыт, что жил в нём, проснулся, и он решил взять инициативу. Он помог ей лечь на кухонный стол — её спина легла на холодную клеёнку, ночнушка задралась до груди, обнажая её старое тело. Она смотрела на него, слегка удивлённо, но с теплом.

— Ложись… — сказал он хрипло, и она подчинилась, дрожа.

Он опустился ниже, его губы коснулись её — её старой, волосатой киски, тёплой, чуть влажной. Он лизал её — медленно, нежно, чувствуя её вкус, её дрожь, и его пальцы вошли в неё — один, потом два, мягко, но твёрдо. Она застонала громче, её руки сжали край стола, и он двигался — языком по её складкам, пальцами внутри, доводя её до края. Её тело напряглось, дыхание сбилось, и она кончила — с хриплым вскриком, что вырвался из её груди, её ноги дрожали, её тепло пульсировало под его руками.

— Ох… Артём… — выдохнула она, тяжело дыша, её глаза блестели от удивления. — Это… сильно так…

— Хочу ещё, — сказал он тихо, поднимаясь, и его голос дрожал от желания. — Сзади… давай попробуем.

Она посмотрела на него, всё ещё задыхаясь, и кивнула.

— Ну… давай, — ответила она, с лёгкой улыбкой, хоть в голосе мелькнула тень удивления. — Странно мне это… но я не против. Никогда не пробовала, а ты… делай, как знаешь.

Он шагнул к шкафу, достал смазку — ту, что осталась от ночей с Ниной, — и вернулся к ней, выдавил её на пальцы, провёл по её попе — мягкой, складчатой. Она вздрогнула, тихо охнув, и он вошёл в неё пальцем — медленно, чувствуя её сопротивление, её тесноту. Она сжалась, её дыхание стало резким.

— Больно… — выдохнула она, голос дрожал. — Хватит, Артём… не надо.

Но он не остановился — в нём проснулось что-то звериное, необъяснимое, и он хотел её попу, хотел её всю, невзирая на последствия. Он держал её за бёдра, надавил сильнее, и вошёл до конца — резко, с её громким "ай", что перешло в слёзы. Она вскрикнула, её тело напряглось, глаза заблестели от боли, но он не отступил.

— Потерпи… — шепнул он хрипло, держа её, чувствуя, как её узость сжимает его, как её тепло обхватывает его.

Она затихла, всхлипнув, и он дал ей минуту — её дыхание дрожало, слёзы катились по её морщинистым щекам. Потом он начал двигаться — медленно, осторожно, чувствуя её сопротивление, её боль. Она смотрела на него слегка испуганно, не ожидая такого напора, такой настойчивости, но боль начала утихать, сменяясь чем-то новым — странным, тёплым, почти приятным. Он ускорился, его движения стали жёстче, и он кончил — быстро, с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тело дрожит под ним. Из её ануса потекла сперма — тёплая, чуть липкая, стекая по её бёдрам, и он помог ей встать, поддерживая её дрожащие ноги.

Она села на стул, тяжело дыша, её лицо было обиженным, глаза всё ещё влажными. Он натянул её ночнушку, чувствуя, как стыд накатывает на него.

— Что это было, Артём? — спросила она тихо, с ноткой обиды. — Так не надо делать… Мне не понравилось. Больно ведь…

— Прости, — выдохнул он, садясь рядом, его голос дрожал от раскаяния. — После того, как ты кончила… от моих ласк… я так сильно возбудился. Хотел тебя… твою попу… не смог остановиться.

Она посмотрела на него, её взгляд смягчился, хоть обида осталась. Её попа зудела, воздух выходил с лёгким звуком, и она чувствовала неловкость, но его слова тронули её.

— Приятно… что ты меня хочешь, — сказала она тихо, с лёгкой улыбкой. — Не только я прошу… Но такой ценой… странно это. Новый опыт, конечно… и, может, не последний раз. Но больно было, Артём.

— Больше так не буду, — ответил он, касаясь её руки. — Прости, Мария.

Она кивнула, глядя на него с теплом, несмотря на всё. Суп остывал на плите, но их тепло — тайное, сложное — осталось в кухне, в их дыхании, в их дне, что стал их новым шагом.

Часть пятая: Тень прощения

Прошло два дня с той кухни, где он взял её сзади, не слушая её слёзных просьб. Мария держалась отстранённо — не ворчала, как прежде, но её молчание было холоднее обычного, её взгляд, мутный и живой, избегал его, скользя по стенам их тесной квартиры. Артём чувствовал вину, что жгла его изнутри, как угли под пеплом. Он варил ей суп, перетирал ложкой картошку, подавал миску с неуклюжей заботой, но её обида висела в воздухе — тяжёлая, немая, как запах остывшей еды. Нина уходила на фабрику с утра, бросая привычное "присмотри за мамой", и их дни становились их временем — тайным, неловким, полным их сложной близости. Он не был новичком в этом — Ольга Ивановна научила его страсти и нежности, Нина дала ему тепло семейной постели, но с Марией он ступил на грань, где его опыт столкнулся с её болью.

Тот день был серым, с лёгкой моросью за окном, что оставляла слабые капли на стекле. Нина ушла на работу чуть позже обычного, замешкавшись с зонтом, и её шаги затихли за дверью. Артём остался в комнате, глядя на Марию — она сидела на кровати, одеяло сползло к её коленям, ночнушка задралась до бёдер, обнажая её бледные ноги с синими венами. Её седые волосы торчали в беспорядке, грудь свисала под тканью, живот выпирал мягкими складками, но в её позе было что-то живое — слабое, но тёплое. Он подошёл, чувствуя, как вина сжимает его горло, и опустился рядом.

— Мария… прости меня, — сказал он тихо, голос дрогнул, выдавая его напряжение. — Я… слишком сильно хотел тогда. Не буду так больше. Обещаю.

Она посмотрела на него, её мутные глаза смягчились, но в них всё ещё тлела тень обиды. Она кашлянула, сжала край ночнушки, будто собираясь что-то сказать, но молчала.

— Давай я… разомну тебе ноги, — предложил он, беря её ступню в ладони — холодную, дрожащую, но живую.

Он начал массировать её — медленно, осторожно, чувствуя её костлявые лодыжки, её кожу, что дрожала под его пальцами. Она вздохнула, откинулась на подушку, и её дыхание стало чуть глубже, но она всё ещё молчала. Он хотел её простить его, хотел её тепла, и его руки двигались выше, к её икрам, с неуклюжей нежностью, что рождалась из его вины.

— Прости, — повторил он, глядя на неё. — Хочу… сделать тебе хорошо. Как раньше.

Она хмыкнула, но не ответила, и он решился — опустился ниже, его голова скользнула под её ночнушку, к её бёдрам. Она напряглась, её рука толкнула его плечо.

— Не надо, Артём… — сказала она тихо, голос дрожал. — Хватит.

Но он не отступил — его вина и желание смешались, и он хотел её чувствовать, хотел её стонов. Он мягко раздвинул её бёдра, ощущая её тепло, её седые волосы, уже влажные от их близости. Она толкнула его снова, слабо, но он усердно прижался к ней, его губы коснулись её — тёплой, чуть влажной, живой. Она выдохнула, её сопротивление ослабло, и он начал — медленно, нежно, лаская её языком, чувствуя её вкус, её дрожь. Его движения были мягкими, тёплыми, и она застонала — тихо, хрипло, её рука сжала простыню.

— Артём… — выдохнула она, голос дрожал от смеси обиды и удовольствия. — Ты… ох…

Он продолжал, его язык двигался по её складкам, его дыхание грело её, и она сдалась — её тело расслабилось, её бёдра чуть раздвинулись шире. Она была мокрая, живая, и он довёл её до края — медленно, с её стонами, что становились глубже, теплее. Она кончила — с тихим вскриком, её ноги дрогнули, её тепло пульсировало под его губами.

Он поднялся, вытер рот тыльной стороной ладони, и она посмотрела на него — её глаза блестели, обида сменилась теплом. Он лёг рядом, чувствуя её дрожь, и его губы нашли её — сухие, потрескавшиеся, но тёплые. Он поцеловал её, нежно, с лаской, что вырвалась из его груди, и она ответила, её руки — дрожащие, но живые — обняли его шею. Он целовал её шею, её ухо, чувствуя её пульс, её тепло.

— Ложись… — шепнул он, и она легла на спину, ночнушка задралась, обнажая её тело.

Он снял штаны, лёг сверху, чувствуя её тепло под собой. Его руки ласкали её бёдра — нежно, заботливо, — и он вошёл в неё — медленно, с её тихим стоном, что сорвался с её губ. Она была тесной, влажной, живой, и он двигался — медленнее, чем обычно, с поцелуями в её губы, её шею, с лаской, что текла из его вины. Она стонала — хрипло, но нежно, её руки гладили его спину, и их секс был чувственным, тёплым, с его заботой и её теплом.

— Хорошо… — выдохнула она, когда он замедлился, её голос дрожал. — Ты… нежный сегодня.

— Хочу, чтоб тебе было хорошо, — ответил он тихо, целуя её лоб, и они лежали, чувствуя друг друга.

Но она заговорила — её голос стал задумчивым, почти слабым, и она повернулась к нему, глядя в потолок.

— Муж мой… он грубый был, — начала она тихо, её пальцы сжали простыню. — Пил много, руки распускал. Бил, когда не в духе, а ночью… брал меня, как хотел. Я молодая была, терпела, думала — так и надо. Потом он умер — упал с лестницы, пьяный, шею сломал. Мне сорок не было, а я одна осталась. После него… никого не хотела, боялась даже. Лет двадцать одна, Артём… а теперь ты… ты мне нужен. Хочу тебя… по-настоящему.

Её голос дрожал, слёзы блеснули в её мутных глазах, и она сжала его руку, будто боясь отпустить. Он смотрел на неё, чувствуя, как её слова режут его глубже, чем он ожидал — её боль, её одиночество, её доверие.

— У меня… тоже жизнь была, — начал он тихо, не называя Ольгу Ивановну. — Женщина… давно. Она меня всему научила — как любить, как желать. Жила со мной, пока я мальчишкой был, а потом… ушла из моей жизни. После неё я долго один был, пока Нину не встретил. А теперь… ты, Мария. Хочу тебя… сильно хочу. Но Нина… боюсь за неё, боюсь, что это всё разрушит.

Его голос дрогнул, он сжал её руку, и она повернулась к нему, её глаза блестели от слёз и чего-то ещё — тепла, желания, силы. Она потянула его к себе, её дрожащие пальцы коснулись его лица.

— Тогда… давай ещё, — шепнула она, с лёгкой улыбкой, что пробилась сквозь её слёзы. — Но… сзади. Только по моим правилам. Хочу сама… попробовать опять. Ты меня… разбудил, Артём.

Он замер, удивлённый её смелостью после того раза, но в нём вспыхнул жар — неудержимый, твёрдый, от её слов, её прошлого, её желания. Он кивнул, встал, достал смазку — ту, что осталась от ночей с Ниной, — и вернулся к ней. Она легла на бок, её ночнушка задралась, и он выдавил смазку на пальцы, провёл по её попе — мягкой, складчатой. Она вздрогнула, но шепнула:

— Медленно… и слушай меня.

Он вошёл в неё пальцем — осторожно, чувствуя её тесноту, её тепло, и она выдохнула, направляя его.

— Ещё… но тихо, — сказала она, её голос дрожал от напряжения и желания.

Он добавил смазки, вошёл глубже — медленно, с её хриплыми стонами, что смешивались с её руководством. Она была узкой, но податливой, и он вошёл в неё — не резко, а с её тихим "да", чувствуя, как её тело принимает его. Страсть вспыхнула в нём — жаркая, почти звериная, но он сдерживал себя, двигаясь по её правилам. Она стонала — глубже, теплее, её руки сжали простыню, и он ускорился, чувствуя, как её теснота обхватывает его, как её тепло разжигает его. Она начала получать удовольствие — слабое, но настоящее, её вздохи стали громче, её тело дрожало под ним.

— Да… так… — выдохнула она, её голос дрожал от страсти. — Хорошо… Артём…

Он удивился — её смелости, её теплу после того раза, — и страсть накрыла его полностью. Он двигался быстрее, целуя её шею, её ухо, сжимая её бёдра, и кончил — с глухим стоном, прижавшись к ней, чувствуя, как её тело пульсирует под ним, как её тепло сливается с его. Она лежала, тяжело дыша, её попа чуть зудела, но её глаза блестели от нового опыта, от удовольствия, что она не ожидала.

— Ты… удивил меня тогда, — сказала она тихо, с лёгкой улыбкой, глядя на него. — А теперь… я сама захотела. Хорошо было… хоть и странно. Никому не скажем, да?

— Никому, — ответил он хрипло, обнимая её. — Это наше… только наше.

Кровать скрипела под ними, смешиваясь с тишиной дня, и их тепло — тайное, страстное, сложное — осталось в ней, в их прошлом, что связало их, в их дыхании, что стало их новым ритмом.