Лекарство от одиночества и не только ч.9. Конец

Неделя после того вечера пролетела незаметно, но каждый день приносил что-то новое. Света изменилась — её круглое лицо, чуть бледное в свои 51, теперь светилось мягким румянцем, короткие тёмные волосы блестели, а глаза, когда-то тусклые, искрились надеждой. Её большой палец на правой ноге шевелился почти каждый день, иногда к нему присоединялись соседние, и я видела, как она смотрит на свои полные, неподвижные ноги с тихой верой. Я, Нина, в свои 70, с седыми прядями в волосах и морщинами на худых руках, чувствовала тепло в груди — моя дочь возвращалась к жизни. Артём, худой, но крепкий, с тёмными волосами и лёгкой щетиной в свои 32, стал для нас обеих опорой, и ревность, что жгла меня раньше, таяла с каждым её шагом вперёд.

Однажды утром я варила кофе, запах разливался по кухне, Артём чинил старую полку в гостиной, а Света сидела в коляске у стола, теребя край пледа своими мягкими пальцами. Она подняла взгляд, кашлянула:

— Мам… мне… лучше… пальцы… шевелятся… чаще… я… даже… икры… чую… иногда…

Я поставила чашку, села напротив, глядя в её лицо — чуть полное, с мелкими морщинками у глаз:

— Правда? — спросила я, голос дрогнул от радости. — Это… он… помогает… да?

— Да… — выдохнула она, щёки порозовели. — И… ты… я… думаю… о будущем… когда… смогу… ходить…

— Ходить? — переспросила я, улыбнувшись. — Думаешь… дойдёт… до того?

— Надеюсь… — кивнула она, глядя в окно. — И… мам… Артём… я… хочу… остаться… с вами… жить… мне… с вами… хорошо… как ни с кем…

Я замерла, чувствуя ком в горле. Артём подошёл, услышав её слова, прислонился к косяку:

— Света… — сказал он, голос мягкий, — ты… серьёзно?

— Да… — ответила она, глядя на него снизу вверх. — Вы… семья… моя… я… не хочу… терять… это… даже… если… встану…

Я посмотрела на него — его худое лицо, чуть блестящее от пота, глаза тёмные, тёплые. Он кивнул мне, я выдохнула:

— Хорошо… Света… если… хочешь… оставайся… мы… не против…

— Спасибо… — шепнула она, и её рука сжала мою, мягкая, чуть дрожащая.

Вечером мы решили отметить её слова — не словами, а делом, в спальне, где свет лампы падал на её полное тело и мои худые бёдра. Света лежала на кровати, её грудь — тяжёлая, висящая, с тёмными сосками — поднималась под ночнушкой. Я подняла ткань, медленно, обнажая её мягкий живот с морщинами, широкие бёдра с ямочками, густой куст тёмных волос между ног, чуть тронутый сединой. Артём стоял рядом, стянул футболку — его грудь, худая, но с твёрдыми мышцами, блестела в полумраке, штаны упали, и член, твёрдый, с венами, напрягся, готовый.

— Света… — сказала я, голос чуть хрипел, — что… хочешь… сегодня?

— Как… с мужем… — выдохнула она, глядя на него. — В… попу… и… ещё…

— Давай… — кивнул он, беря масло с тумбочки.

Я раздвинула её ноги — тяжёлые, неподвижные, кожа мягкая, чуть прохладная. Он смазал пальцы, скользнул ими между её ягодиц — рыхлых, с лёгким пушком, — тёр "другое колечко", готовя её. Она ахнула, "о-ох… Артём…", её лицо покраснело, грудь задрожала, соски затвердели. Он вошёл — медленно, осторожно, его член растянул её, заполнил, горячий, твёрдый. Она застонала, "а-а… да…", чувствуя его глубже, чем в вагине, тепло разливалось по её телу, давно забытое, но желанное. Я смотрела, гладила её бедро худой рукой, чувствуя, как жар растёт в моём старом теле — морщинистом, но всё ещё живом.

Он двигался — ритмично, нежно, его ягодицы напрягались, пот стекал по спине, он выдохнул, "Света… ты… мягкая…", ощущая её тепло, её отличие от меня — я узкая, горячая, она шире, теплее, принимает его глубже. Она кончила — тихо, "о-ох…", вагина сжалась, хоть он был не там, влага стекла по бёдрам, её лицо смягчилось, глаза блестели.

— Теперь… меня… — шепнула я, ложась рядом, раздвигая худые ягодицы, морщинистые, но тёплые.

Он смазал меня, вошёл — резко, страстно, и я закричала, "а-а… Артём… да…", чувствуя его в своей попе, горячего, заполняющего. Моя грудь — небольшая, висящая, с тёмными ореолами — дрожала, соски твёрдели, он мял их, его пальцы впивались в мои бёдра. Света смотрела, её рука скользнула к вагине, тёрла себя, дыша чаще. Он ускорил, я стонала громче, "о-ох… глубже…", и он кончил — сперма хлынула в меня, горячая, густая, текла по ягодицам, я задрожала, кончая с ним, "а-а-а…".

Света выдохнула, глядя на нас, её пальцы всё ещё были мокрыми:

— Хорошо… вам… — сказала она, улыбнувшись. — Мне… с вами… тепло…

— И… нам… — буркнул Артём, вытирая пот с лица, его грудь блестела.

— Оставайся… — добавила я, гладя её руку. — Ты… наша…

Через неделю мы повезли её к врачу. Артём нёс её до машины, её полное тело тяжело лежало в его руках, я катила коляску. В кабинете невролог — седой, с морщинами и добрыми глазами — проверил её. Он постучал молоточком по колену, сжал стопу, и три пальца дрогнули — сильнее, чем раньше.

— Прогресс… — сказал он, поправляя очки. — Нервы… оживают… что-то… её… будит…

— Это… мы… — выдохнула я, сжимая руку Артёма. — Она… лучше…

— Продолжайте… — кивнул он, улыбнувшись. — Это… работает…

Дома мы обнялись, Света шепнула:

— Я… с вами… навсегда… хочу… — и её стопа чуть дёрнулась, почти осознанно. Мы засмеялись, тепло разлилось по нам, и я поняла — она наша, а он наш, и это больше не делит нас, а соединяет.

К марту квартира Нины ожила — старый паркет поскрипывал под шагами, занавески с выцветшими цветами пропускали весенний свет, а кухня пахла жареной курицей или картошкой с чесноком. Нина, семидесятилетняя, с седыми прядями, выбившимися из косы, и лицом, покрытым морщинами, двигалась медленно, но её глаза светились жизнью. Её фигура — широкая, с мягкими складками под кофтой, грудью, что колыхалась без лифчика, и редкими седыми волосами между ног — была тяжёлой, но тёплой рядом с Артёмом. Он, тридцатидвухлетний, худой, с жилистыми руками, покрытыми мелкими царапинами, и тёмными волосами, чуть жирными от работы, был их силой. Света, пятидесятиоднолетняя, с полным телом, мягким животом и грудью, что выпирала под старой футболкой, оживала — её щеки порозовели, а ноги, слабые, но шевелящиеся, давали надежду.

Их ночи стали жарче — страсть связывала их троих, сплетая тела и чувства. После ужина — курицы с корочкой или яичницы с салом, что шкворчало на сковороде, — они наливали водку в гранёные стаканы, пили, пока щёки не краснели, и шли в спальню.

В тот вечер на столе дымилась курица — жирная, с золотистой кожей, и картошка с чесноком, чуть подгоревшая. Нина плеснула водку, поставила стаканы, и её рука дрожала от возраста.

— Ну, Артём, — сказала она, хрипло, с тёплой улыбкой. — Выпьем за нас? За то, что мы вместе, живём?

Он кивнул, глядя на её лицо — морщинистое, с тёмными пятнами, и на Свету — полную, с мягкими щеками и блестящими глазами.

— За вас, Нина Петровна, — сказал он, хрипло, чокаясь. — И за Свету. Вы мне... сердце, черт возьми.

Света улыбнулась, теребя край футболки, что натянулся на её животе, и подняла стакан.

— За тебя, Артём, — шепнула она, с дрожью. — Ты мне... свет дал. И маме тоже.

Они выпили, водка обожгла, растеклась теплом, и Нина посмотрела на них, пьяно прищурившись.

— Артём, — сказала она, хрипло, с теплом. — Ты нас не бросишь? Я старая, спина ноет, Светка... ещё слабая. А ты с нами, как родной.

Он покачал головой, глядя на её руки — сухие, с синими венами, и на Свету, чьи пальцы теребили край стола.

— Не брошу, Нина, — сказал он, хрипло, с комом в горле. — Вы мне... дом. С вами я живой.

Света выдохнула, пьяно, и её голос дрогнул.

— Пойдёмте, — сказала она, тихо, но жадно. — Хочу вас... обоих. Вместе, чтоб как мы умеем.

Они доели курицу, допили водку, и Артём поднял Свету — её тело, мягкое, тяжёлое, с запахом пота и дешёвого мыла, прижалось к нему. В спальне Нина стянула кофту, обнажив грудь — большую, с тёмными ореолами, сморщенными от возраста, и бёдра, широкие, с потёртой кожей. Артём сбросил рубашку, показав худую грудь с редкими волосами и живот, чуть впалый, и лёг между ними.

— Артём, — шепнула Нина, хрипло, придвигаясь. — Меня сперва... руками хочу, чтоб дрожать...

Он положил ладонь на её грудь — тяжёлую, тёплую, с грубой кожей, сжал, чувствуя, как она колышется, и пальцы — шершавые, с мозолями — задели сосок. Она выдохнула, хрипло, с лёгким кряхтением, и её тело напряглось — старое, с ноющими суставами. Он спустился ниже, к её промежности — тёплой, чуть влажной, с редкими волосами, и пальцы вошли — медленно, с хлюпаньем, чувствуя её жар и слабое сжатие. Она застонала, низко, с пьяным скрипом.

— Ох, Артём, — пробормотала она, хрипло. — Руки твои... сильные... Светку давай, ей тоже...

Он повернулся к Свете — Нина сжала её руку. Он задрал её футболку, оголил грудь — полную, мягкую, с розовыми сосками, потрескавшимися, — и сжал её, чувствуя, как она дрожит под его пальцами. Её кожа была липкой от пота, и он наклонился, лизнул сосок — солёный, тёплый, — посасывая, пока она не выдохнула, хрипло, с тихим стоном. Нина придвинулась ближе, её рука легла на грудь Светы, сжимая её мягко, с материнской нежностью, и Света выгнулась, пьяно хмыкнув.

— Мама, — шепнула она, хрипло. — Ты... тоже меня...

Нина наклонилась, её губы — сухие, старые — коснулись соска Светы, посасывая, неловко, но тепло, и Света застонала, громче, сжимая её руку. Артём спустился ниже, к её ногам — мягким, с бледной кожей, чуть дрожащим, — и раздвинул их, чувствуя слабый запах пота и мыла. Пальцы его вошли в неё — мягко, влажно, с лёгким чавканьем, и она дёрнулась, пьяно вскрикнув.

— Артём, — шептала она, хрипло. — Чувствую... глубже давай...

Он добавил второй палец, чувствуя её тепло, её слабые мышцы, и Нина подняла голову, глядя на дочь с пьяной улыбкой, её рука гладила её живот. Света застонала, громче, пока её стопы — холодные, но живые — шевельнулись. Он лёг на неё, вошёл — медленно, чувствуя, как её мягкость обхватывает его, тёплая, чуть липкая, с лёгким запахом пота. Её ноги лежали неподвижно, но пальцы сжались, и она дышала тяжело, хрипло, с пьяным стоном. Нина наклонилась к ней, поцеловала её в шею — солёную, мягкую, — и Света повернула голову, их губы встретились, неловко, с теплом, пока Артём двигался, осторожно, слыша скрип кровати.

— Светка, — выдохнула Нина, хрипло, отстраняясь. — Ты моя... с ним вместе...

— Мама, — шепнула Света, пьяно, срываясь на стон. — Чувствую вас... обоих...

Он двигался глубже, и Света кончила — тихо, с дрожью, а её стопа дёрнулась, сильнее, чем раньше.

— Света, — выдохнул он, хрипло, вытирая пот. — Ноги твои... оживают...

— Оживают, Артём, — хмыкнула она, пьяно, с улыбкой. — Нину давай... хочу с ней тебя...

Нина легла на бок, кряхтя, подтянула бедро — её кожа была сухой, с тёмными пятнами. Он взял крем с тумбочки — жирный, с запахом трав, — намазал пальцы, провёл по её анусу — сморщенному, тёплому, чуть липкому от пота. Ввёл палец — медленно, с лёгким сопротивлением, чувствуя её жар и слабое сжатие, и она крякнула, хрипло, с пьяным стоном.

— Давай, Артём, — шептала она, хрипло, с дрожью. — Туда... хочу тебя там...

Он вошёл — осторожно, чувствуя, как она сжимает его, тугая, горячая, с лёгким запахом крема и пота. Кровать скрипела, её дыхание было тяжёлым, с хрипами, и он двигался, глубже, пока она не застонала, громко, срываясь. Он кончил — с хриплым выдохом, сперма вытекла, тёплая, липкая, стекая по её бедру на простыню, пахнущую стиральным порошком.

— Залил меня, Артём, — хмыкнула она, хрипло, с улыбкой. — Светка, давай ртом его... побалуем...

Света подождала, пока он отдышится, и наклонилась, опираясь на локти — её дыхание было горячим, с запахом водки, губы — сухие, потрескавшиеся — сомкнулись вокруг него, посасывая, неловко, но жадно. Нина гладила её волосы, шепча: "Давай, дочка..." Он застонал, чувствуя её язык — шершавый, тёплый, — и кончил позже — в её рот, густое, солёное, и она кашлянула, вытирая подбородок тыльной стороной ладони.

Они лежали втроём, потные, усталые, и их страсть росла — ночи становились громче, с ласками, запахами тел, скрипом кровати.

Через три месяца Света почувствовала тяжесть — её живот округлился, грудь стала плотнее, соски потемнели, и она пожаловалась Нине на тошноту. Нина принесла тест, и две полоски ошеломили их. Они сидели в кухне, за столом с остывшей курицей, и Света посмотрела на Артёма, хрипло хмыкнув.

— Ну ты и натворил, Артём, — сказала она, с дрожью и улыбкой. — Ребёнок у меня будет. Пятьдесят один год, а я... ношу его.

Нина сжала её руку, глаза её — старые, влажные — блестели.

— Света, — выдохнула она, хрипло. — Ты... хочешь его? В твои годы это... тяжело.

— Хочу, мама, — сказала Света, твёрдо, с теплом. — Это наш. С вами я сильная, и ноги мои... с ним оживают.

Артём отложил вилку, глядя на них — на Нину, с её седыми прядями, и на Свету, с её полным, живым лицом.

— Света, — сказал он, хрипло, с комом в горле. — Если хочешь, я с вами. Это... наш ребёнок?

— Наш, Артём, — кивнула она, сжимая его руку. — Оставим его. Вместе будем, до конца.

Нина вытерла слёзы, хрипло выдохнув.

— Втроём растим, Артём, — сказала она, с теплом. — Ребёнок наш, и мы... семья. До последнего дня.

Они обнялись, тёплые, живые, и решили — ребёнок останется.

К декабрю Света родила — роды были долгими, в больнице пахло хлоркой и металлом, она стонала, сжимая руку Нины, пока Артём ждал в коридоре, куря одну сигарету за другой, пока пальцы не пожелтели. Мальчик родился крепким — 3, 1 килограмма, с тёмными волосами, как у Артёма, и тонким криком, что эхом отдавался по палате. Его назвали Мишка — "Михаил", как предложил Артём, хрипло сказав: "Простое имя, наше". Врач качал головой — в пятьдесят один год роды редкость, риск был велик, но Света выстояла, хоть и лежала потом неделю, бледная, с кругами под глазами. Её ноги после родов шевелились лучше — она могла сгибать колени, опираясь на кровать.

Они вернулись в квартиру — Мишка спал в коляске, что Артём купил подержанной, с пятнами на ткани, но крепкой. Квартира пахла молочной кашей и мокрыми пелёнками, Нина ворчала, стирая их в тазу, пока спина ныла, Артём гремел бутылочками, разливая смесь на стол, а Света, с палкой в руке, укачивала Мишку, напевая старую колыбельную, что пела ей мать. Нина смотрела на него, спящего, и её старые глаза блестели — врач в ней шептал, что в пятьдесят один рожать опасно, но сердце пело, видя, как он сжимает её палец. "Живой ты, чертёнок, — шептала она, хрипло, — Светка выстояла, а я... дожила до тебя". Слёзы капали на кофту, и она не вытирала их.

Света училась вставать — однажды ночью услышала плач Мишки, коляска стояла у окна, и она, стиснув зубы, встала — без палки, шатаясь, с болью в коленях. Дошла, взяла его, и он затих у её груди. "Ты меня поднял, чертёнок", — шепнула она, хрипло, со слезами, чувствуя, как ноги держат её лучше. Через полгода она бросила ходунки, опираясь на палку, и врач сказал, что она может восстановиться почти полностью.

Артём качал Мишку ночью, когда тот плакал, и однажды услышал, как малыш булькнул что-то похожее на "па". Он замер, хрипло выдохнув, и ладонь его — шершавая, с мозолями — задрожала на маленькой спине. "Ты мой, что ли?", — шепнул он, пьяно, глядя в темноту, и глаза его защипало от чего-то нового, острого.

Их интимная жизнь изменилась — страсть уступила место усталости, ночи стали тише, но близость осталась. Когда Мишка засыпал, они ложились втроём, тесно, на скрипучей кровати. Нина гладила спину Артёма, её старые пальцы дрожали, но грели, Света целовала его шею, её дыхание было тёплым, с запахом молока, и иногда она тянулась к Нине — их губы встречались, мягко, с тихим вздохом, пока Артём смотрел, чувствуя жар в груди. Секс стал реже — Артём входил в Свету, осторожно, чувствуя её мягкость, или Нина садилась на него, кряхтя, с медленными движениями, а Света гладила её плечи. Они кончали тихо, с хриплыми стонами, боясь разбудить Мишку, и засыпали, обнявшись, пахнущие потом и теплом.

Жизнь изменилась — квартира наполнилась детским смехом, запахом молока и пелёнок. Они сидели вечером, Нина с Мишкой на коленях, Света рядом, опираясь на палку, Артём чистил картошку. "А если ещё один будет?" — хмыкнула Света, и Нина рассмеялась, хрипло: "Доживём — увидим". Они жили втроём, с Мишкой, их маленьким чудом, и знали — до конца будут вместе, в тепле их странной, крепкой семьи.

Всем огромное спасибо, кто читал. До встречи в новых рассказах.