Обнажённая в чулках на цирковом барабане. Часть 3

4.Симбиоз науки и практики.— Ну что, Лиза, ты готова стать женщиной? — Промямлил Корней Силантьевич, освобождаясь от подштанников и присаживаясь на край простыни. Ему вдруг подумалось, что его немолодая дряблая плоть может смутить девушку и тем испортить всё дело.«Вдобавок и секундомер забыл на столе», — огорчился профессор, ощущая, что его половой орган уже стоит колом, готовый к любовному поединку. — «Ну и чёрт с ним, с секундомером, в конце концов, не всё в мире поддаётся измерению…»— А ведь вы тоже боитесь, Корней Силантьич… — тихо пролепетала Лизонька и добавила, признаваясь: — И я совсем оробела, зажмурилась и лежу, как древняя мумия… Вы хоть скажите: как мне себя вести, что нужно делать, вы ведь всё же профессор гинекологии…— Если будет больно, — кричи громче, не сдерживайся, — посоветовал он первое, что пришло в голову, а затем, сделав усилие над собой, прильнул губами к её прелестным грудкам с упругими розовыми сосками, с которыми шаловливо поиграл языком. Лизонька, затрепетав, ожила, хотя и зажмурилась пуще прежнего. Но её тело уже оттаяло от испуга, мгновенно сделавшись тёплым и даже жарким. «Один из явных признаков нимфомании: синдром спонтанного возбуждения», машинально отметил профессор и, понимая, что теперь судьба Лизоньки зависит лишь от Ульриха и Господа Бога, приподнялся с кушетки и высоко запрокинул, разводя в стороны, её послушные, как у тряпичной куклы, нетерпеливо трясущиеся колени. Перед ним опять возник её маленький прелестный цветочек, образованный светло-красными складками нежной кожи, но теперь уже не как объект изучения в гинекологическом кресле, а в качестве первозданного совершенства, воплощения радости и любви. Ирония судьбы заключалась в том, что профессор лучше самых опытных ловеласов понимал, что Лизонька сейчас пребывает на вершине желания, но в данной ситуации это было какое-то окаянное, кощунственное осознание. Профессору ещё никогда в жизни не приходилось таким образом сочетать приятное и полезное, и он опасался, что оба этих слагаемых его миссии могут выйти одинаково плохо. Но времени для опасений уже не было. Юная плоть ожидала своего вожделения, оставалось лишь немного разомкнуть робкие лепестки и вставить в зыбкую пелену, покрывающую заветное девичье ущелье, головку своего органа. Ощутив долгожданного пришельца, влажное лоно Лизоньки принялось тереться об него, двигаться и вибрировать, как маленькое живое существо, отдельное от всего остального тела. Именно это дивное явление, несомненно, и послужило отправной точкой для «Нескромных сокровищ» Дидро, подумалось профессору.Слегка приподняв снизу и приоткрыв напрягшиеся от волнения девичьи ягодицы, Корней Силантьевич одним сильным движением обратил Лизоньку в женщину. Она даже не взвизгнула, а только сладостно застонала — настолько неожиданно простым и приятным оказался на самом деле этот процесс погружения мужской плоти в женскую! И ведь сколько всего ненужного, глупого, мистического придумано людьми об этом милом и бесхитростном единении! Лизоньке не понадобилось представлять себя ни развратницей, ни наложницей: герр Ульрих так ловко всё рассчитал, что её разум точно повиновался замыслу психиатра, не позволяя ни безмерно возноситься в ликовании, ни слишком огорчаться тому, что её первая интимная радость произошла вовсе не так, как она мечтала…А профессор, продолжая очаровывать Лизоньку, изумлялся гавайскому дару: «Поистине чудесный напиток! Непременно возьму у немца рецепт…» Отчётливо вспомнив молодость, он и дальше с радостью ласкал бы юную нимфу, но фон Приапс, вернувшийся, конечно же, незамеченным для пылких любовников, нарочито громко прокашлялся.— Дорогие мои, для начала вполне достаточно, — объявил он, прекращая дивный эксперимент и, когда профессор принялся одеваться, накинул лёгкий восточный халат на плечи ласково улыбающейся Лизоньке, забывшей на время все свои горести и тревоги. — Голубушка, как вы чувствуете себя? Не кружится ли голова? Нет? Замечательно. Идите в ванную, освежитесь.Вскоре Лизонька, кое-как затянув поясок на своём восточном одеянии, вернулась в кабинет, ощущая такую расслабленность и усталость, что ей уже лень было и думать, и спрашивать докторов о чём-либо. Немец внимательно посмотрел на неё и коротко спросил:— Чувствуете бессилие и желаете отдыхать? Нет ли признаков обиды, отчаяния, телесного дискомфорта? Прекрасно. Да, дорогой Корней, вы очень вовремя её привезли! Действуйте, как мы договорились, а я пойду собирать вещи: до поезда меньше часа.«Он уезжает? А как же я? Обещал ведь забрать с собой на лечение!» — Встревоженно подумала Лизонька, но Корней Силантьич тут же развеял все опасения. Как ни в чём не бывало, словно это вовсе не он полчаса назад лишил её девственности, велел таким же строгим голосом, как в охотничьем доме:— Ляг на кушетку, и я сделаю тебе укольчик, от которого ты сладко заснёшь, чтобы легче перенести дальнюю дорогу.Инъекция была почти безболезненной, и этот факт почему-то так обрадовал перенасыщенную впечатлениями девушку, что она представила себя Белоснежкой, задремавшей в постели самого старшего из лесных гномов. И уже совсем отдалённым показался ей голос Корнея Силантьевича, распоряжавшийся по телефонному аппарату: «Пришлите автомобиль и санитаров с носилками, сию минуту, голубчик, я вас прошу!»5.А поезд тихо ехал за границу.И Лизонька погрузилась в глубокий и удивительный сон, ей увиделось море с высоко парящими чайками, и ласковая волна, накатываясь прибоем, всё выше и выше охватывала её: колени, бёдра, живот… Когда она проснулась, постепенно и нехотя, колыхание оказалось явным: это покачивался на рельсах поезд, а она находилась в просторном купе, на простыне мягкой постели, нагая, как в Эдемском саду, со свободно раскинутыми коленями. Герр Ульрих, сидя перед нею на корточках, медленно, осторожно гладил её цветочек, побуждая лоно трепетать и сочиться от возбуждения. Всё это было слишком ужасно, дерзко и сладко, чтобы быть реальностью, и тем не менее, происходило! Стук вагонных колёс и ласковые пальцы профессора переполняли её сознание столь свежими, ослепительно яркими ощущениями, что она даже не подумала сомкнуть ноги и вообще как-либо выразить неудовольствие. И только со щеки скатилась непонятная слезинка: то ли от горечи того, что её увозят, то ли от предчувствия неизвестности.Герр Ульрих, заметив эту слезинку, на время прекратил ласкать Лизоньку, взял со столика бокалы, а из ледового бочонка — шампанское, и провозгласил тост:— За ваше излечение и за будущую прекрасную жизнь!Он, как обычно, говорил с лёгким акцентом, и в данной обстановке, тревожной, неопределённой, но всё-таки романтичной, даже этот доброжелательный акцент взволновал сердце Лизоньки, заставляя его биться чижиком, угодившим в силки. Сможет ли этот невзрачный, любвеобильный, забавный маленький старичок исцелить её? И как невыносимо, завораживающе приятно это лечение, судя по всему, балансирующее на грани её болезни, словно на краю пропасти. Хотя что этот немецкий гномик может знать об её ночных потайных мечтах, о головокружительном чувстве безудержного полёта, когда жаркие волны ласкают плоть и внутри, и снаружи! «Хочу мужской penis, и хочу много их, всяческих: и длинных, как нос Пиннокио, изящно-тонких, и также пухленьких, но коротких; и чтобы среди них был один, самый большой, назовём его Змей-Горыныч, который будет особо раздразнивать моё лоно, предоставляя затем остальным собратьям, играючи, поддерживать этот жар…»Изысканный вкус шампанского окончательно очаровал Лизоньку, и она, уронив жадно выпитый бокал на постель, склонила голову к плечу своего попутчика, робким движением коленей призывая герра Ульриха продолжать ласку.— Божественная, неповторимая девочка! — Повторял немец, жарко целуя и поглаживая разомлевшую от желания нимфу. — Извини, что тебя ласкает такой старческий крокодил, как я… Смейся надо мной, не сдерживайся, и постарайся, чтобы твой смех стал для тебя более ощутимой реальностью, чем телесное наслаждение. Это очень важно…Но Лизонька добиться этого не смогла, поскольку на самом деле не считала Ульриха таким уж смешным и тем паче — уродливым крокодилом. Но зато, честно пытаясь хохотать, она вдруг почувствовала, что её сознание как бы отрывается ввысь от разметавшегося в ликовании тела. Нет, ясно заявило её сознание, сия глупая, очумевшая от оргазмов юная нимфоманка — отнюдь не я, это никак не могу быть я! И охвативший тело безумный угар плоти, подобный хмельному плясанию до упада, до полного изнеможения, — его надо запомнить и осознать, чтобы выучиться им управлять…Поезд уносил их всё дальше в дождливую осеннюю ночь.