Обнажённая в чулках на цирковом барабане. Часть 4 (окончание)

6. Необходимое авторское отступление.У этой истории существует два завершения, дописанных, судя по всему, гораздо позднее основного текста, уже не каллиграфическим, а сбивчивым и местами едва разборчивым почерком, а предшествует им красноречивое заглавие: «Финал истории о пропавшей невесте». За ним, наподобие эпиграфа, следует нелепая фраза: «Замерзая, он, чуя смертный час, завершал чудной, озорной рассказ». И почти несомненно, что Егор Свешников, судя по каракулям, запечатлевшим его дерзкий самоубийственный сарказм, пребывая в кокаиновом бреду и леденея в данном подвале страшной зимой 1919 года (а может быть, 1920 или 1921 — точнее определить невозможно), решил умышленно ввести в заблуждение того, кто обнаружит эти странные записи, дабы неизвестный читатель самостоятельно выбрал, какое из окончаний истории ему милее. Хотя мне кажется, что истина либо пребывает где-то посередине изложенных взаимоисключающих версий, либо отсутствует в них вовсе. Но, как бы там ни было, одно не вызывает сомнений: дальнейшие роковые события той эпохи неумолимо распорядились судьбами наших героев. Обо всём остальном я судить не берусь, поскольку не понимаю до конца ни побуждений, ни целей исповеди Свешникова, только превращу его последние пляшущие иероглифы в стройные ряды компьютерного шрифта. Надеясь при этом, что не мне одному будет любопытна предложенная загадка, как маленький фрагмент вечной панорамы людских терзаний. 7. Завершение первое. Не берусь описать моё отчаянное и горестное состояние, вызванное внезапным отъездом Лизоньки неведомо куда и неведомо с кем! Правда, дядюшка, успокаивая меня, принёс немецкий психиатрический журнал с каким-то длинным названием, в котором была размещена большая статья того самого Ульриха фон Приапса, коему доверили мою Лизоньку. Однако язык гордых тевтонов давался мне в гимназии весьма скверно, и потому изо всей статьи я приблизительно понял лишь то, что причинами, благоприятствующими развитию женской нимфомании, являются и излишняя ревность, и повышенное внимание со стороны мужского пола. Не буду утверждать, что сия информация прибавила мне оптимизма.Лишь спустя неделю невыносимого ожидания прибыло письмо от Лизоньки, отправленное из гостиницы города Мюнхена. Если что в мире и способно исцелить сердце, страдающее от тревоги, то это — ласковые и рассудительные строки возлюбленной. Она подробнейшим образом, своим старательным, мелким и аккуратным почерком, изложила то, что я более кратко упомянул на первых страницах сей летописи, поведав о знакомстве с Корнеем Силантьевичем и его немецким товарищем, включая также и предполагаемые ею размышления каждого из них, которые, по её наивному убеждению, должны были меня окончательно успокоить и даже развеселить. Помнится, я сильно напился в процессе прочтения письма, однако не достиг никакого успокоения, и тем более, никакой радости. И только моя безмерная любовь вынудила примириться с тем, что излечение Лизоньки требует от нас таких неслыханных жертв. В конце послания моя голубушка указала, что временно пребывает в гостинице, весьма уютной и комфортабельной, покуда фон Приапс готовит для неё комнаты в своей лечебнице.В последующие дни, невзирая на тяжкие для меня откровенные описания, я перечитывал сию весточку от возлюбленной вдоль и поперёк, и в конце концов выучил её наизусть, с нетерпением ожидая новых известий. Но, увы, Лизонька более не писала, и волнение вновь стало охватывать меня. Через две недели я поссорился с дядей, требуя от него немедленно выяснить у Корнея Силантьевича местоположение моей невесты и предоставить средства для поездки в Германию. На что дядюшка обозвал меня неблагодарным мальчишкой, опереточным влюблённым болваном и выгнал из своего дома, напоследок заявив, что лишает меня наследства.Ну что же, разорвав отношения со старым самодуром, я решил самостоятельно узнать, куда пропала моя Лизонька. Увы, это оказалось нелёгким делом! Тогда я и представить себе не мог, что мои поиски затянутся почти на полтора бесконечных года. Вначале, вдохновлённый газетными опусами о мастерстве сыщиков, я обратился в полицию, но, как выяснилось, напрасно. Всё, что я там обрёл — незабвенное гнусное впечатление о меланхолическом, исполненном неизбывной тоски и внешне напоминавшем малоизвестного лицедея синематографа Сашу Вертинского чиновнике канцелярии, который всегда, когда я его посещал, говорил таким задушевным голосом, каким ловкий педагог увещевает нерадивого гимназиста, одну и ту же фразу: «Милейший Егор Кузьмич, наберитесь терпения. Истина непременно восторжествует! У нас, голубчик, очень длинные руки!»Причём два последних суждения до того врезались в мою память, что я потом зачастую использовал их, разбивая глупую рожу какого-нибудь кабацкого халдея или обнаглевшего при расчёте извозчика. Окончательно разочаровавшись в казённом сыске, я отдал почти все деньги, которыми мог распоряжаться, одному из тузов питерского злодейского мира. Он, как мне кажется, не столько из-за этих нелепых четырёх с половиной тысяч, а главным образом, сжалившись над моей бедой, дал указания своим подчинённым добиться правды от моего дяди-картёжника, прохвоста, давно продувшего свою совесть, а затем и от пресловутого Корнея Силантьевича. Последний, действительно будучи профессором медицины, одновременно оказался ещё и весьма известным в тёмных кругах варшавским сутенёром. На моё удивление этому факту вожак разбойников, с которым мы в условленный час встретились в биллиардной «Квисисаны», равнодушно ответил:— Я и сам, батенька, свою молодость посвятил науке. Представьте, до сих пор приглашают читать лекции инженерам-путейцам по некоторым специальным аспектам.Это обескуражило меня до такой степени, что более никаких лишних вопросов я не задавал. А его мазурики времени не теряли. После определённых воздействий дядюшка написал телеграмму злодею-доктору, якобы предлагая новую выгодную сделку; таким образом и варшавский субъект, прибывший в Петербург, оказался в нашей ловушке.Желанная мне истина, увы, оказалась безрадостна и скудна. Приапс, такой же негодяй, как и его сообщники, инсценируя лечение моей Лизоньки, отвёз её в Мюнхен и передал там неизвестному германскому богатею, то ли в качестве домашней прислуги, а то ли как содержанку-наложницу. Поэтому меня вовсе не огорчило, что наутро после обретения этих сведений полиция обнаружила обугленные трупы обоих мошенников, дядюшки и Корнея, в пепелище от ночного пожара на краю поместья. И дознание, с его бульдожьей прямолинейностью, не стало отягощаться никакими иными версиями их гибели, помимо нерадивого обращения с камином в охотничьем доме. Я же, не мешкая, отправился в Мюнхен, имея с собой лишь полтысячи николашек, собранных с помощью приятелей, русско-немецкий разговорник да словесный портрет проклятого герра Ульриха, и провёл там два долгих месяца в отчаянных поисках. Я поселился в той же гостинице, из которой было отправлено письмо моей незабвенной, но распросы горничных и багажных мальчишек ни к чему не привели, что, впрочем, по причине прошествия времени не было удивительным.Побывал я и у частного детектива, молодого хмурого господина с маленькими чёрными усиками, всё время выразительным жестом поправлявшим черепаховым гребешком свою лихую чёлку с аккуратным пробором. Этот, хотя и не привёл меня к результату, но удивительным, как бы гипнотическим образом, заставил не жалеть о заплаченных ему пяти золотых червонцах. Яростно скрипя пером, он занёс в блокнот, на обложке коего был изображён индийский символ солнцеворота, все обстоятельства дела, а в особенности — описание трижды проклятого фон Приапса. «Нет никаких сомнений, что этот психиатр не немец, а ничтожный еврей!» – Уверенно воскликнул обладатель маленьких усиков. – «Немецкая нация просто не способна на такую подлую авантюру. Поэтому, если даже я не смогу найти вашу невесту, то этого негодяя рано или поздно достану из-под земли и отправлю на виселицу!»Мы встречались с ним пять или шесть раз, и хоть новостей о Лизоньке, как я упомянул выше, он так и не раздобыл, но его мрачный энтузиазм всё-таки немного подбодрил меня.Помимо этого, я размещал объявления в городских газетах, обещая вознаграждение за любую информацию о русской девушке, прибывшей в Мюнхен в сентябре 1912 года и затем бесследно пропавшей. Всё было безрезультатно.Но вот, уже перед отъездом на родину, судьба немного сжалилась надо мной! Гуляя по романтической набережной Изара, я обнаружил у одинокой скамьи забытый кем-то маленький саквояж, какие у нас в России носят деревенские доктора. Время было вечернее, и я решил взять находку с собой, чтобы поутру отнести в полицию, а в гостиничном номере из любопытства открыл этот саквояж и выложил на стол его содержимое. На первый взгляд, там не было ничего достойного внимания: пара дешёвого белья, бритвенные принадлежности, ещё какая-то бытовая мелочь. А на самом дне, укрытый бельём, обнаружился увесистый бумажный свёрток, аккуратно перетянутый бечевой. Когда я его развязал, из обёртки, заскользив по столу, посыпались на паркет яркие порнографические фотокарточки, в количестве двадцати девяти штук. Я никогда особо не интересовался подобной похабщиной, но тут уж, собирая данную россыпь, волей-неволей вынужден был смотреть на бесстыжие женские и мужские тела. И вдруг одно из них, словно вспышка молнии, обожгло моё сознание: на изображении была Лизонька! Нагая, повзрослевшая и чуть располневшая, но совершенно точно — она! В длинных тёмных чулках моя пропавшая невеста кокетливо восседала на цирковом барабане у трюмо, отображающего её милые прелести со всех сторон. Взгляд Лизоньки был озорным и лукавым, словно насмехающимся над моим неизбывным горем! Всю ночь напролёт я не сводил глаз со своей находки. Было понятно, что этот фотографический отпечаток не приближает меня к Лизоньке, и даже, чёрт возьми, наоборот: кто мне поможет теперь в поиске падшей женщины? Но зато, судя по облику моей красавицы, излучавшему ликование и беспечность, мне показалось, что она довольна своей жизнью. Ибо, рассуждал я, подделать можно всё что угодно, только не безмятежное дамское кокетство. И так как изменившийся облик Лизоньки вполне соответствовал прошедшему промежутку времени, следовательно, фотокарточка была изготовлена совсем недавно. А это означало, что она, по крайней мере, жива и здорова.И женщины, и ретивые мужчины на остальных картинках не позволяли сделать никаких более выводов о судьбе Лизоньки. Одни экспонаты лишь несмело обозначали женские формы, а другие живописали самый разнузданный разврат, напоминавший римские оргии, и такое разнообразие указывало на то, что передо мною не изделия одного автора, а коллекция эротомана, собранная случайным образом. После завтрака я отнёс саквояж в полицию, оставив себе фотокарточку Лизоньки, которая с тех пор всегда и до последнего часа пребывает со мною, как величайшее сокровище моей жизни.8. Завершение второе.Наша былая жизнь иногда вспоминается с грустью, а иногда с радостью. Ежели б я намеревался вызвать сочувствие, то мне бы следовало тут попрощаться и поставить точку. Но поскольку часы мои сочтены, как и былого славного Петербурга, как и всей нашей ласковой и обильной Руси-матушки, то в горнем мире, полагаю, даже самое искренное сочувствие будет мне ни к чему.Поэтому, пожалуй, обращусь напоследок и к более радостным воспоминаниям, предоставив грядущему искателю правды, ежели он найдётся, самому решать, какие из описанных впечатлений балагура, кокаиниста, бездельника и неудавшегося биржевого маклера Егорушки Свешникова являются наваждением, а какие подлинны. …Итак, любимая Лизонька, невзирая на все мои волнения и тревоги, успешно проходила курс лечения в Германии, под уверенным попечительством доктора Ульриха фон Приапса и его коллег. Досадно, что шкатулка с её зацелованным нежным эпистолярием погибла в огне пожара в поместье дядюшки, где я тоже гостил в тот роковой час. В начале трагедии, поздним вечером, ещё не заснув и ощутив дымный запах, я чудом успел выбежать из своей комнаты, когда стены и потолки коридора уже лизали языки пламени. А вот мой незабвенный дядюшка Аристарх Матвеевич и приехавший к нему накануне профессор Корней Силантьевич, оба будучи сильно захмелевшими в процессе кутежа в дальней комнате охотничьего домика, к сожалению, не спаслись.Но беда всегда сменяется радостью, и спустя восемь недель после упомянутого несчастья Лизонька вернулась из Мюнхена, заметно раздобревшая и повеселевшая. И вскоре мы, после всех испытаний, выпавших на нашу долю, смогли обвенчаться.Во время медового месяца, пребывая в упоении любви и желая навеки запечатлеть нашу радость, я приобрёл фотографический аппарат и убедил Лизоньку позировать мне в сладких и откровенных образах. Для этого я взял в двухнедельный найм мастерскую художника, заполненную всяким артистическим реквизитом. В той обители муз из всего нашего шаловливого творчества особенно удалась одна фотокарточка, выразительная и забавная, с которой задорно улыбалась нагая Лизонька в длинных чёрных чулках, восседающая у большого трюмо верхом на цирковом барабане.